Смех бессмертных - Денис Викторович Лукьянов

желтый, почему цвет умственного помешательства, почему цвет роз Мастера? Мир вновь приходит в движение, взрывается новым желтым – брюхастые такси ползут по выделенным полосам, мерцают шашечки в зимней темноте раннего утра. Тогда на краткий миг ему хочется вернуться в свой волшебный город, вновь стать королем горы, вновь рассмеяться – пусть после и будут растирать ноги спиртом, поить «Несквиком» и произносить по-античному пышные речи о его непослушании. Готов переживать это вновь, готов терпеть, но… что это за «но», почему оно опасно проклевывается будто бы из кощеева яйца – треснет скорлупка и придет смерть? Кряхтение утреннего города напоминает, шепчет на ушко: это «но» – старый бабкин погреб, откуда всегда доносились голоса; голоса звали его, предлагали опуститься, прилечь на сырую землю, приложить голову и получить неслыханные удовольствия, услышать все тайны мира, ведь секреты – в глубине, секреты – там, где они, двое, в одном погребе, под одной землей; двое, в одном погребе, под одной землей – он вдруг вздрагивает, услышав это наяву, чуть не выпускает руль из рук, но успокаивается – по радио играет новый альбом одной группы; как, зачем они поют о том же? Вся жизнь его – борьба. Так он думает, когда трогает ее тело, вьется огромным змеем, опутывает ее ласками в полночной, ритуальной тьме; все это – с полузакрытыми глазами. Откроет – и мир растет, откроет – ослепнет от собственного сияния, откроет – лишится сказки на одну ночь. Она отвечает большей лаской, она вспоминает, что такое быть богиней, что такое быть матерью-землей, как дарить жизнь взамен наслаждений; ей неважно, что утром она уйдет, вернется в кофейню, где он нашел ее, подобрал, как одинокого котенка, пленил взглядом и сладкими комплиментами, а ей даже не захотелось сопротивляться. Он знает ее чувства – их мысли сейчас одни, их мысли – океан первородной темноты. Каждый получил свое, и утром, с первыми лучами тусклого зимнего солнца – хочется верить, что проснутся они поздно, что долго пролежат нетронутыми два белых вафельных халата, – расползутся змеями, змеями, змеями. Это уже не он, не она – это нашептывают голоса, которые так хотел позабыть, голоса, от которых мечтал сбежать, голоса, которым поддался – извивается, извивается… Но нет, он не такой! Он не ночь, не земля, не темнота – он день, небо, солнце! Вся жизнь его – борьба. Так он думает, когда в одиночестве открывает сонные глаза, и жизнь – слишком много ее вокруг – ударяет в ноздри, заполняет его, заставляет вновь забиться сердце – врачи говорят, что оно никогда не останавливалось, но он не верит, забродившую кровь – вновь потечь по венам, онемевшие руки-ноги – вновь зашевелиться; так он думает, когда понимает, что она ушла раньше него, заведомо зная, что не будет продолжения, что надо работать; так он думает, когда смотрится в зеркало, щурится от мерзкого холодного света ванной и проводит пальцами по золотой коже лица, без морщин, без складок, но с трещинами, как на картине, убитой временем, плачущей краской – так не бывает, вновь говорят врачи. Он снова им не верит. Пока наносит тональный крем – толстым слоем, чтобы скрыть золотое сияние, обдающее жаром тысяч неизведанных солнц, – вспоминает далекий город своего детства где-то на краю изученного мира; город, граничащий с ничто и нигде, город, где долгими ночами бродили по улицам ожившие сны, где редкий дневной свет был густым, что вода, а фантастические твари – кракены и грифоны, мантикоры и единороги, – жили в лесах, полях, реках и в бескрайнем, замерзшем у берегов океане, кончающемся призрачно-зеленым водопадом края света. Но никто из горожан – от хитрых старушонок до прозорливых детсадовцев, – не обращали внимания. Жили полной жизнью, а на вопросы туристов, невесть как оказавшихся в этом месте – то ли во сне, то ли после смерти, – отвечали только: «да, так и есть». И в городе этом он был королем – королем горы десяти лет от роду; карабкался на снежные горы, покрытые ледяной коркой, поскальзывался, падал, терял связанные мамой варежки, но полз дальше, пихался и толкался, пока не оказывался первым. А его друзья и подруги, его злейшие противники, чемпионы этих скованных холодом олимпийски игр во славу выдуманных божеств, лишь смеялись, наконец взобравшись следом. Он думал, так бывает всегда; он думал, поверженные – люди, которые смеются, и от фантасмагорических улыбок у них сперва рвутся рты, потом лопаются животы. Вся жизнь его – борьба. Так он думает, когда паркуется подальше от стеклянной башни зачарованного офиса, где сонный морок злых чародеев навсегда усыпил мечтателей и свободолюбов; паркуется подальше, чтобы пройтись пешком, вдохнуть жизнь и еще раз увидеть ее – подразнить себя. Заходит в кофейню и здоровается с очаровательной бариста, а она прячет глаза, пытается забыть об их змеиных движениях и животных ласках, о стонах и шепоте в голове. Просто делает вид, что возится с кофе, а сама накручивает волосы на палец – ах, могла быть Еленой, разящей наповал владык государств. Ее красота, пробуждающая в нем так многое, заставляет вспомнить обо всех других, о змеином клубке брошенных наслаждений; о тех, кого пришлось отвергнуть на пути к цели; о тех, в кого влюблялся по-настоящему, думал, навсегда. Их было двое: одна – моложе него, другая – сильно старше, одна – мудрая и наивная Василиса, другая – хитрая и коварная Баба Яга, знавшая, что молодильных яблочек больше не бывает, давно засохли все райские деревья, смерть рано или поздно придет за ним, заставит позабыть о несметных сокровищах – тогда она-то и схватит их в свои костлявые руки. То были его первые годы в безумном большом городе простуд, сквозняков – тогда еще верил, что есть шанс сохранить маленькие радости, не потеряв себя, и подняться высоко-высоко; что есть шанс любить просто так, радоваться просто так, грустить просто так. Очередные, думает он, пока ждет кофе, – его варит другой бариста, парень с серьгой в ухе, – миражи. Но желание не иссякло, бьет ключом. Он утолял свой голод бесчисленными проститутками – делал все механически, отчего они быстро утомлялись, но не подавали виду. Он платил хорошие деньги, а они не искали любви – хотя некоторые казались так миловидны, что туманные мысли вернуться к былым делам, вспомнить о любви, а не о страсти терзали его редкими бессонными ночами; обычно же спал крепко, в одной позе, почти не видел снов, а когда видел – просыпался в холодном поту и закуривал прямо в кровати, потому