Барон Семитьер: Мясорубка - Эл Полефф

class="p1">Барон замер, его дыхание вырывалось облачками пара в морозном воздухе. Он опустил шпагу, глядя на распростертое тело. Покачал головой:

— Наивный человек посчитал, что вправе выбирать свой конец, — прошептал он, вытаскивая откуда-то из внутреннего кармана небольшой пузатый флакон из темно-зеленого стекла. — Думал, что перерезав себе глотку сможет ускользнуть от меня. Жаль, я не успел ему сказать, что в моем присутствии смерть является высшей милостью. Простите, герр офицер, но умрете вы только тогда, когда я позволю это сделать. Медленно — и под выбранную мной музыку.

Он обмакнул указательный палец в крови все еще хрипящего Хуссейна и начертал на его лбу замысловатый символ. После этого нажал на челюсти и влил в открывшийся рот несколько капель из своего сосуда. Брезгливо морщась, достал носовой платок и прижал его к ране.

Тело Тарика дернулось, будто марионетка, чьи нити схватил жестокий, но не умелый кукловод. Его трясло, будто сотня демонов разрывали его изнутри, стремясь вырваться на свободу.

— Поверь, сбежать я тебе не позволю. Или я зря столько лет служил той, кого обычно не зовут?

За спиной слышался топот ног. Обернувшись, Семитьер увидел хромающего к нему Раффлза. Уперевшись руками в колени и отдышавшись, инженер-сыщик спросил:

— Упустили?

Барон усмехнулся:

— Поверь, дружище, от меня тяжело спрятаться за гранью жизни. Иногда я умею просить Смерть об одолжении, будучи весьма убедительным. Кстати, поздравляю. Я был до последнего уверен, что тебя подстрелили.

— Ты не ошибаешься. Впрочем, если бы не Роза, я вряд ли сейчас мог бы говорить.

— Ну что ж. Значит сегодня Смерть останется без пары убиенных. И не думаю, что она расстроится от нежданно выпавшего отдыха.

— Все-таки, ты чертов колдун, Гведе. Признай это!

Тот неспешно поднялся на ноги, отряхнул брюки от грязи. Пожал плечами:

— Есть много в мире, друг Горацио, чего не снилось мудрецам. Однако, вынужден оставить тебя пожинать лавры победителя. Ведь командану удалось то, с чем не смогли справиться другие — арестовать самого Мясорубку. Ну а мне пора идти. Есть еще несколько незаконченных дел.

Семитьер посмотрел на луковицу часов, кивнул, и вальяжно направился в сторону аварийной лестницы.

— Гведе!

Он обернулся:

— Гведе, ты говорил, что Хуссейн только лишь одно звено в преступной цепочке. Ты все-таки пришел к выводу, что он и есть Мясорубка?

— Для общественности доказательств хватит с головой. Тем более, этот человек, по сути, и является главой банды. Насчет же исполнителя его воли — прости, я не могу отдать его тебе. Роза очень просила обеспечить ему будущее, при котором смерть покажется избавлением.

— Но ты же расскажешь мне о том, кто это такой?

— Вскрытие покажет, дружище! И свяжи это отродье — он придет в сознание через пару минут.

* * *

Суббота, 11 марта, 4 утра

— Молодой человек, разве вас не учили, что воровство является смертным грехом?

Долговязая фигура могильщика, сменившего свой традиционный черный фрак и пальто на дорожный сюртук, угрожающе возвышалась над замурзанным мальчишкой. Одет бедно, но чисто — полотняные штаны с заплатами, вязанная из шерсти кофта, модная кепка-восьмиклинка с острым козырьком. Классический обитатель площади Конкордии, местный падальщик, добывающий пропитание из карманов зазевавшихся буржуа.

— Знаете, юноша, однажды мне довелось познакомиться с вашим коллегой, тоже щипачом. Кстати, роднит вас не только профессия, но и тот факт, что вы оба попытались ограбить Смерть. Тому пареньку повезло больше, он удачно сунул руку в тот карман, где у меня как раз лежали несколько золотых. В тот день он получил свою пару монет. Правда, вряд ли он смог воспользоваться ими — в некоторых случаях их очень тяжело снимать со своих глаз. Например, когда ты мертв.

Вор раскрывал грязный рот, будто одновременно бился в истерике и зевал. Барон же вернул шпагу, которую держал напротив сердца карманника, обратно в трость и назидательно произнес, кивая в сторону постамента памятника, отполированного до блеска руками дворников.

— Нужно быть осторожнее. Отражения человека так же красноречивы, как и его труп. Тяжело не обратить внимание на оборванца, который уже три минуты крадется за тобой шаг-в-шаг. И, пожалуйста, не утруждайте себя тем, чтобы солгать мне о том, что у вас именно сегодня принялась умирать родительница, и вы решились на кражу исключительно ради заработка на лекарства. Лютен, друг мой, вы очень вовремя. Займитесь этим прощелыгой, пока он не попался на глаза патрульным или мне, но уже в дурном настроении. Кстати как успехи?

Юный щипач взвыл от боли — налитые железом пальцы жуткого рыжеволосого коротышки капканом впились ему в ухо, не давая возможности даже подумать о побеге.

— Скорый “Лютеция-Лозанна”. Седьмой вагон. Кстати, немного завидую — вам доведется прокатиться на только что выпущенном из цеха паровозе “Рапиде”.

Барон поднял с пола саквояж и отсалютовал дворецкому тростью:

— Стриж? Хорошее название для поезда. Что ж, не буду больше задерживать. Пожелайте мне удачи, Пьер.

Железнодорожный вокзал Сен-Лазар возвышался над площадью Европейской Конкордии, будто исполин из стали и камня, застывший в клубах дыма и угольной гари.

Снаружи здание поражало своей монументальностью. Его фасад, выстроенный в неоготическом стиле, сочетал острые шпили и арочные окна с тяжелыми железными балками, добавленными позже, в эпоху прогрессивного бума. Стены из светлого камня, потемневшие от копоти, были украшены резными горгульями, чьи пасти извергали не воду, а тонкие струи пара из скрытых труб. Над главным входом возвышалась огромная арка, увенчанная часами с циферблатом из бронзы, чьи стрелки двигались с легким шипением — работа парового механизма, спрятанного внутри. По бокам арки тянулись ряды узких окон-витражей, изображающих сцены из истории Конкордии: революции 1848 года, подписание конституции в Турикуме, первые дирижабли в небе Галлии.

Внутри Сен-Лазар был царством шума и движения. Главный зал, огромный, как собор, простирался под стеклянным куполом, поддерживаемым ажурной сетью стальных ферм. Стекло давно покрылось сажей, и свет солнца проникал сюда тусклыми пятнами, смешиваясь с дрожащим сиянием газовых фонарей, подвешенных на цепях. Пол, выложенный черно-белой плиткой, был истерт тысячами ног — от аристократов в цилиндрах и длинных пальто до рабочих в пропитанных маслом комбинезонах. Воздух пропах углем, ржавчиной и слабым ароматом кофэ из ларьков, где буржуа покупали горячие напитки за немыслимые для работяг суммы.

Платформы, уходящие вглубь вокзала, гудели от работы паровозов. Их черные корпуса, украшенные медными трубами и шипящими клапанами, изрыгали пар, что оседал на рельсах жирной пленкой. Каждый поезд был чудом инженерии: массивные колеса вращались с лязгом, а котлы гудели, как живые сердца. Над платформами висели таблички с названиями городов — “Турикум”, “Аугсбург”, “Медиолан” — вырезанные на