Река Великая - Максим Николаевич Николаев

— Вот еще! Ради изуверки бензин буду жечь! Снесем в лес обеих волкам на прокорм!

— Да какая она изуверка?! Дурной сон дуре приснился, вот по простоте своей креститься и побежала.

— По старинам изуверство простотой не может быть оправдано: это не татьба и не душегубство. И на тебя, Невзор, она напраслину возвела. Забыл, что ли?

— По простоте и возвела. Спросил бы Святовит, заходил ты к ним, или вон Стоян, Любава и на тебя указала бы, и на Стояна. С испугу налгала, а не со зла. Ты не узнавал, ездили дионисийцы в епархию к своему архимандриту? — добавил он примирительным тоном.

— Не ездили. Да и поедут когда, то думаешь, помощь какую получим? При царях покровительство нам через их монастырь было полезным. А в наши годы какая у Церкви власть? С дионисийских старцев проку давно не стало, а отныне и веры им нет. Платим бражникам за одно молчание. Да только мертвому молчать легче, чем живому. — Людмил бросил взгляд в сторону двух тел на траве. — Как Ящера вернем, свезем в дар обители ведро самогону травленого. Ты, главное, белены завари покрепче, а то у всей братии там желудки луженые.

Лекарь Невзор ничего не ответил на эти слова.

Со стороны бора быстро надвигалась черничная синь. В воздухе свежело. Ему стало зябко в старой футболке, в которой он выбежал из избы.

— У нас сейчас одна надежда, что Дим Саныч разнюхает что.

— Город большой, — осторожно заметил Невзор.

— Да и сокровище немалое, — сказал брат. — За местными скупщиками старины полиция приглядывает, а у Дим Саныча, где надо, связи есть. Вывозить его вряд ли решатся.

— А если просто на золото переплавят?

— Алчность не позволит.

На дворе стало темно, как поздним вечером. Холодные капли застучали по крыше амбара, траве, одежде, волосам, по коже мертвых матери с дочерью и по шкуре живого пса. Кощей наконец угомонился, и на траве рядом с хозяйкой щелкал зубами, отгоняя навозных мух, которым дождь не был помехой. На иссохших губах Любавы блестела вода, и Невзору подумалось о том, что это сам христианский Господь, недоглядевший за своей дочерью, теперь пытается напоить ее, мертвую, своей небесной влагой.

* * *

Пальцы старика с двумя наколками-перстнями взялись за черную ладью и переставили на фланг противника.

— Шах.

Быстрым движением его соперник по кличке Карась сдвинул короля на соседнюю клетку. Карась был примерно одних лет со Святовитом уголовник, жилистый и невысокого роста. Ссутулившийся со своей шконки над табуретом с шахматной доской, он держал руки прижатыми к туловищу и отнимал правую, только когда делал ход. Хоть на улице стояла дождливая прохлада, в камере СИЗО было душно, и, кроме штанов, на нем была только штопаная майка. Золотая цепочка с крестом змеилась в поросли седых волос на груди.

Мебели в камере не хватало, и сопернику Карася приходилось думать стоя, как на сеансе одновременной игры. Чтобы размять ноги, старик прошаркал до стены с окошком. Руки он держал за спиной по арестантской привычке.

Продольное окошко под потолком было закрыто решеткой с прутьями в палец толщиной. Уличного света не хватало даже в солнечные дни, и фонарь под потолком горел с утра до вечера. После отбоя — к этому часу Святовит обычно уже засыпал — включали ночник, загаженную мухами лампочку без абажура.

По сравнению с темницей под холодильником у них на пристани, условия в СИЗО были лучше во всём, не считая тесноты. Около тридцати христиан на шконках в два яруса теснились в камере размером с половину их избы. Несколько блатных среди них держались своим кругом. Остальные были жертвы страстей, обстоятельств и вина.

Запахи тел и уборной Святовит перестал замечать в первый же день. Хуже было с едой. Давали хлеб из самых дешевых, каким в Ящерах брезговали даже бабы, и звериное мясо, к которому Святовит и за два года в армии не смог привыкнуть. Колбаса из этого мяса была еще дрянней, а в тарелке с разваренными макаронам часто чернели крупинками мышиные говна. Хотелось русской ухи из пяти видов рыб, но перебиваться приходилось вялеными лещом и щукой: из селения через день передавали посылки. Спасибо, что воды хватало, хоть и пахло из умывальника хуже, чем у них из уборной на дворе.

За три недели он уже почти свыкся с тюремным житьем и не мог понять, отчего сегодня тоска такая вдруг навалилась на грудь. Без шуток, в петлю залез бы, коли было бы из чего ее свить здесь. Мысли всё вокруг дочери Златки крутились, да и к Любавке-дуре в амбар нет-нет да заворачивали. В мрачной тревоге старейшина проснулся на самом рассвете и больше не сомкнул глаз. Лежал на спине и слушал храп грузного соседа сверху.

Толстяк в начале месяца поехал на дачу с похмелья и на трассе насмерть сбил человека. Бодрствуя, он почти не издавал звуков, ни с кем не разговаривал и после завтрака, как всегда бывало до этого, молча забрался обратно на свою шконку, лежал там неподвижно и только иногда переворачивался с боку на бок. В это время Карась со стариком расставили партию.

В тюрьме играли плохо, хоть времени было вдосталь, чтоб научиться. Сам Святовит в детстве занимался в Тямшанском школьном кружке — и отлично занимался: тренер уговаривала готовиться к районному чемпионату. Да какой ему чемпионат! Днем — уроки, а вечером — пьяниц кормить-поить: так родитель его к ответственности приучал. Вдобавок и еще какую-нибудь работу каждый раз для него найдет. После новолуния камеру чистить тоже должен был Святовит. Иной полгода отсидит, насерет дерьма берковец, а ты потом бегай с ведрами до первой звезды. На следующий день учителя в школе бранятся. «Почему стих Пушкина не выучил? Почему закон Ома не знаешь? С девчонками, небось, до ночи гулял?!» Вам бы по такой девчонке в каждую руку!

Старый вор обходит камеру и возвращается к доске. Слон: c6. Ферзь: f7. Карась грязно матерится. Ферзь: g8. Мат в два хода. Святовит открыл рот, чтоб подсказать старику, за которого немного болел, и с трудом сдержался. Тот, как назло, повел куда-то ладью.

Наконец морщины на лице старца складываются в победную усмешку. Через три хода он ставит на пол под табуретом вражеского ферзя. Вместо рукопожатия, каким завершались партии в их школьном кружке, Карась в гневе сметает фигуры с доски. Раздается чей-то тихий смешок. Проигравший резко оборачивается — но