Только об этом не пишите! - Sally KS

о чем бабушка с тем дедушкой разговаривали? Не обо мне? — с плохо скрытой надеждой спросила Ева.

— Нет, — Уля махнула крошечной ручкой, испачканной фломастерами. — Про другую тетю.

— Мы говорили про общих знакомых, — сухо объяснила та женщина. — Уля, теперь дай маме поужинать, поиграй в своей комнате.

— Бабушка, подожди, я же самое интересное не рассказала! — Уля даже схватила маму за руку. — Мы с медведем побегали, а потом бабушка подожгла дедушке стол!

— Как — подожгла? — оторопела Ева.

— Уля, ты можешь напугать маму…

— Мама, не пугайся, было не страшно! — Уля успокаивающе погладила маму по руке. — Бабушка сказала дедушке: «Ты сделал неправильный выбор!» — и вдруг стол загорелся! Дым пошел! Дедушка его потушил водой! И сказал бабушке: «Я сам разберусь!» Очень интересно! Но мы ушли… Я так и не видела, может, стол еще немножко сгорел…

— Уля, иди в комнату, — сказала и Ева. Глядя, как дочь неохотно уходит, разочарованная маминой реакцией, она подумала, что этот день ее доконает. Та женщина тем временем поставила перед ней тарелку.

— Поешь, ты устала. И плакала, — сказала она. Тоже мне, ясновидящая. Ева знала, что у нее красные глаза остаются после слёз надолго. — Что у тебя случилось?

— Ничего, — огрызнулась Ева. — Просто беспокоюсь, что не хватит денег расплатиться с тобой за ужин.

— Это бесплатно, — спокойно ответила та женщина. — Я сегодня ничего не покупала из продуктов, только Уле печенье.

— Уле, значит, бесплатно, она любимая внучка. А с меня до копейки трясешь, — Ева чувствовала, что сейчас закричит, и боролась с собой, чтобы не бросить тарелку об пол. Останавливало то, что в соседней комнате играла дочь. Хотя, яростно подумала Ева, растравляя себя еще больше, если дочь не испугалась, что бабушка устроила пожар, то материнские слезы ее и вовсе не напрягут.

— Ты устала, — повторила ее врагиня все с тем же раздражающим спокойствием и смирением. — Прими ванну и ложись спать. Я Улю уложу, а потом уйду и дверь закрою.

Вместо ответа Ева, не успев себя остановить, оттолкнула тарелку так, что она перевернулась на краю стола, и закрыла лицо руками, беззвучно плача. Как же давит виски, отдает в затылок… И плачет она просто от головной боли, а все прочее не имеет к ее жизни никакого отношения. Не имеет же?

Она почувствовала, как на голову легла прохладная рука, и попыталась сбросить ее, вывернуться, но рука оказалась настойчивой. Она гладила волосы так приятно, успокаивающе, но это растравило душу еще больше: значит, родная дочь имеет право на материнскую заботу только в самую горькую минуту, а другого ей не положено… Нет уж, спасибо за крошки с вашего стола, обойдусь… Горячие слезы закапали еще сильнее. Но тут рядом с первой легла и вторая рука, и обе они вдруг как-то ловко взяли Евину голову в захват и начали маленькие поглаживания, а голос — будто бы совсем незнакомый, принадлежащий не той женщине, а доброй, любящей и заботливой, — начал приговаривать:

— Уходите, беды, уходите, печали, в воду глубокую, в песок зыбучий, в болото непролазное… Утонут, пропадут, не вернутся… Утекут твои слезы под корни деревьев, вырастут те деревья большие, сильные… Дадут те деревья плоды сладкие, тебе на радость, на забаву…

Когда боль куда-то растворилась, будто ее и не было, эти же незнакомые заботливые руки подняли Еву с места и отвели в комнату, уложили на диван, подсунули подушку под голову и укрыли покрывалом. Ева ничего вокруг не видела от жгучих слез и еще недолго всхлипывала, а потом провалилась в сон. Ее дочь скакала на белом медведе вдоль берега какой-то большой реки или озера, и эхо носило над водой ее смех… А потом медведь поднялся на задние лапы и превратился в дедушку с белой бородой… «Ева, догони его!» — сказал вдруг голос Андрея Андреевича.

Проснулась, широко распахнув глаза, словно ее и правда окликнули, без всякого плавного перехода ото сна к бодрствованию, и скорее почувствовала, чем услышала, как тихо и осторожно повернулась ручка входной двери. Значит, та женщина уходит? Сколько времени она так проспала? Час, больше? Ева вскочила и побежала в прихожую.

— Подожди!

Та женщина приложила палец к губам и показала на комнату Ули. Значит, дочка спит. Ева глянула на электронные часы в прихожей: половина двенадцатого. Ого!

— Зачем ты встала?

— Я все равно одетая легла, — объяснила Ева. — Пришлось бы вставать. И мне нужно с тобой поговорить.

— Может, не сегодня?

— Нет, давай сегодня. Мне очень надо.

Ева украдкой взглянула на видимую из прихожей часть кухни. Все чисто, та женщина убрала рассыпанные макароны по-флотски, помыла посуду и, кажется, даже протерла пол. Удивительно, что она всего этого не слышала — так крепко заснула после своих рыданий.

Та женщина сняла свой вечный серый плащ, разулась и прошла в комнату, где только что спала Ева. Села на диван. Ева закрыла дверь на тот случай, если снова раскричится, чтобы не разбудить ребенка. Она хотела сесть с другой стороны дивана, но вместо этого забегала по комнате, будто вопросы, как осы, гоняли ее, не давая оставаться на месте.

— Скажи… почему ты меня не любишь? Ульяну любишь, а меня нет. Что я тебе сделала? Вы с Улей не разлей вода, ты ей такие дорогие игрушки покупаешь, водишь в кафе, а с меня спрашиваешь деньги даже за буханку хлеба. Мне не жалко с тобой рассчитываться, но это так… обделяет… Будто я тебе настолько чужая.

Та женщина вздохнула, но голос ее звучал как обычно — глухо и спокойно:

— Я беру с тебя деньги, потому что мне нельзя ничего дать тебе бесплатно. Если я тебе бесплатно дам кусок хлеба — ты им отравишься. Не в буквальном смысле, но… Будет плохо.

— Но ты же мне вернула мамин медальон!

— Он был не мой. Я его просто отдала обратно законной владелице.

— Ты прогнала моего жениха!

— Здесь я помогла не тебе, а своей внучке. С таким отцом ее ждало бы горе.

— Точно, — зло согласилась Ева. — Меня-то с ним горе не ждало.

— Я не хочу навлечь на тебя беду.

Ева замерла.

— Какую беду? Ты еще скажи, что в роддоме меня оставила, чтобы беду не навлечь!

— Что я