Река Великая - Максим Николаевич Николаев

Чуть наклонившись, хозяин гладит Переплута по широкому лбу:

— Мне и глядеть не надо. Собаки мои, сам знаешь, издали чужака чуют.

— И Кощей мой такой же. Кроме домашних, никого к двери не пустит.

— На меня тоже не рычит, — некстати вставил Невзор. — Знает, что без гостинца к нему ни ногой.

— Вот и я про то же подумал, — сказал Святовит похолодевшим тоном. — С Любавой поговорил. Она вспомнила, что в прошлую субботу, когда мы всей семьей в городе были, она в магазин в Малые Уды пошла, а, вернувшись, тебя в избе встретила.

Невзор глазами обратился к брату, но тот угрюмо молчал и глядел на него совсем не по-братски: видно, что за правду принял простодушный Любавкин навет.

— Пусть скажет еще, что я в сундуке твоем рылся!

— Этого не скажет. Но заметила Любавка, что ее приход тебя застал врасплох. Разволновался так, что руки дрожали. Еще обмолвился ты, что со мной хотел побеседовать о каком-то деле срочном, но потом больше не заглянул. Как будто забыл.

— Неправда это!

— Зачем ей лгать, дуре?

Лекарь отвел взгляд:

— Порыскай у себя в поленнице, дальней от амбара. Тогда и поймешь, зачем.

Жаркими ночами не только старейшина между двух своих женок уснуть не мог. Невзор тоже страдал. Раз вышел на улицу подышать и за соседским забором увидел Любаву. Было полвторого ночи. Он удивился, хотел ее окликнуть, но потом передумал.

Соседка стояла на коленях перед поленницей и совершала правой рукой знакомые движения. Хотя Невзор ее видел только со спины, но сразу понял, чему стал свидетелем. Закончив молитву, она спрятала что-то в дрова и припустила к крыльцу. Наутро он никому ничего не сказал: пожалел бестолковую, хоть и помнил древнюю мудрость, что любое сделанное добро всегда против творца своего обернется.

Сейчас втроем мужчины отправились на двор Родичей. Там за стопкой дров, на которую указал лекарь, его брат со старейшиной обнаружили деревянный нательный крест на ниточке и две иконы: на одной был Иисус Христос, на другой — какая-то святая.

Любава на кухне варила уху. Когда увидала, что супруг несет в руках, то лицом сделалась как полотно. Старшей жене Святовит указал нацедить квасу, а преступницу под руку поволок к столу. На печи маленькая Златка с двумя деревянными куклами, зажатыми в маленьких кулачках, не спускала глаз со взрослых.

— Нашла, когда к реке ходила белье стирать. Кто-то из пьяниц, наверно, потерял. Спрятала да забыла. Не несть же такое в дом! — испуганно заговорила Любава, когда чуть пришла в себя.

— Могла и на берегу оставить!

— Златка со мной была. Не хотела, чтоб видела.

— Что же в реку не бросила?!

— Возле требища?!

Она продолжала всё отрицать, даже когда муж ее вытащил со дна сундука огромный дубовый пест, коим отец до самой армии пестовал его, приучая к рачительности и послушанию.

— Знаешь, какая казнь изуверу по старинам полагается?!

— Да будто оттого, что крест один раз в руки взяла, я христианкой сделалась?

— Она одно говорит, Невзор — другое. Век правды не добьешься!

С кухонной половины вошла Умила с кувшином кваса в руках и поглядела на младшую жену:

— На икону пусть плюнет.

— Дело хорошее. Плюй, — одобрил старейшина.

— Нельзя в избе плеваться.

— На икону можно, — чтобы показать пример, он взял в руки одну из двух икон перед ней и плюнул, прицелясь в лицо святой угоднице. — А ты на Христа давай!

Святовит утер рукавом усы. Девушка не шелохнулась. Умила разлила квас по кружкам, к которым никто не притронулся, и с пустым кувшином молча ждала, что будет дальше. С того дня, как потеряла сына, она ни разу не взялась за гребень, и перед мужчинами стояла нечесаная, вдобавок с большим коричневым пятном на домашней юбке.

— Ну что же ты? Плюй, Любава, — подбодрил ее Людмил.

Она помолчала еще немного, а потом вдруг важно выпятила грудь, которую укрывал простенький женский сарафан. Лицо ее приняло возвышенное выражение:

— Не Любава я, а Павсикакия!

Людмил хохотнул. Хозяин с неприязнью обернулся на него.

— Власий тебя крестил?

— Власий, — ответила мужу новообращенная. — Зимой еще, как откровение мне было.

— Что за откровение? Околесина, небось, какая?

— Не околесина, — твердо сказала она. — После родов случилось. Когда лежала на полке в бане и думала, что кончаюсь. Глаза закрыла, а как открыла: гляжу, что не в бане я, а в избу обратно перенеслась. На кухне стою перед столом. На столе — хлеб, в руке — нож, но не обычный кухонный, а пупорез Умилин. Хоть и нельзя этого, но во сне стала к обеду им хлеб нарезать. Вижу вдруг: что-то в мякоти копошится. Сначала подумала, что черви, а потом глядь, пьяницы! Искалеченные, по столу расползаются и матерятся по обыкновению своему, но только тоненько и жалобно так, так что сердце у меня защемило.

В это же время я свет увидала. Но не такой, какой из лампочек светит, а особый, предвечный. В избу он проникал из двери, и там же в дверях стоял прекрасный юноша с крылами, сам ликом светлее солнца. Это был ангел. Он меня позвал за собой. Когда мы вышли на двор, он меня крепко обхватил руками, крылами взмахнул, и в воздух мы вместе поднялись.

Долго летели с ним и наконец оказались в чудном лесу. Одни из деревьев в нем имели цветы благоуханные, другие были листьями украшены, что как золото сверкали, а с третьих плоды свисали доброты несказанной. Много птиц в том лесу было с оперением ярких цветов. Услыхав, как поют они, до слёз умилилась, ибо на земле таких дивных звуков не слыхала.

«Это не всё еще», — прекрасный ангел мне говорит. Взял меня за руку и по тропинке мимо деревьев повел. Как вышли мы из кущ, город открылся. По улицам люди ходят в белых одеждах. Все приветливые, каждый при встрече не только здоровается, но еще и поклониться норовит, улыбаются, и благовоние такое исходит от них сладкое, будто не люди это, а цветы.

«Хочешь в сем дивном граде жить?» — спрашивает ангел. «Хочу». «А не будешь, — говорит. — Место, тебе предназначенное, покажу сейчас». Снова подхватил меня, и вниз еще быстрее мы полетели, чем поднимались. Спустились на землю, а потом еще ниже вместе с ним оказались.

Место, куда он меня привел, адом называлось. Прошли по нему круг-другой. Смрад, крики, вой, плач. Люди все — голые и несчастные. Одних на дыбе пытают, другие в котлах кипящих стенают, а с третьими такое