День саранчи - Велиханов Никита

Выйдя коридором в небольшой квадратный холл, из которого начинался другой, короткий коридор до парадного, Семашко остановился и обернулся к Виталию.

— Знаете, Виталий Юрьевич, я хотел сказать вам еще одну, немаловажную вещь. Видите ли, это имя, которое вы упомянули, — Колесник, Валентин Колесник, оно мне знакомо, причем знакомо давно. Он ведь по образованию биохимик, и мы с ним когда-то виделись пару раз на конференциях и семинарах. Не скажу, чтобы он произвел тогда на меня какое-то особенное впечатление как ученый, но вот как диссидент... Диссидент с этаким, знаете ли, эколого-утопическим уклоном. В те времена он достаточно плотно общался с одним из бывших лидеров нашей нынешней оппозиции. Бывших не потому, что батька Лукашенко его куда-то задвинул. Задвинули его сами оппозиционеры. Там девяносто две партии, в каждой по сорок шесть лидеров, и все тянут одеяло на себя. А он не вписался. Но не это главное. Главное — что уж больно завиральные у него идеи, с точки зрения и батьки, и оппозиционеров. Так что он сейчас не у дел. Вот, возьмите, адрес я заранее вам на карточке написал. Олесь Шершневич, Олесь Адамович Шершневич. Он историк. Правда свихнулся на этих своих идеях. Если будет такая возможность — вы бы побеседовали с ним о Колеснике. Они наверняка давно уже не виделись — Шершневич человек довольно сложный, а уж Колесник и вовсе вздорный тип. Всегда был таким. Взрывной психопат с маленькой такой манией величия. И вроде бы лет пять-шесть тому назад они крупно поссорились. Но до того момента это был такой, я вам скажу, тандем. Они только что под ручку не ходили. И делали загадочные намеки. Так что вы поговорите с Шершневичем, если выпадет такая возможность.

— А почему вы всего этого не сказали там, в кабинете, — спросил его Виталий.

— Ну что вы, в самом деле, — укоризненно посмотрел на него Семашко. — Я ученый, а не стукач. Проконсультировать — это я могу. А вот подводить под монастырь человека, пусть даже не слишком мне приятного — нет уж, увольте. У нашего КГБ лапки цепкие...

Он поднял глаза на Виталия и спохватился.

— Ой, извините, я как-то не принял во внимание, что вы тоже из точно такой же структуры. Как-то; знаете, автоматически вижу в вас коллегу-ученого...

— Ничего страшного, — успокоил его Виталий. — И ничего обидного в том, что вы во мне увидели коллегу- ученого, право слово, нет. Спасибо вам. За хорошую информацию — спасибо.

— Да не за что, — Семашко как-то вдруг засуетился и начал спешно двигаться к выходу. — Всегда рад помочь. Звоните; если что. Удачи вам. До свидания.

Договаривал он уже на ходу.

— До свидания, — вслед ему сказал Виталий, посмотрел на каллиграфически выведенный на карточке адрес, а потом со вздохом огляделся вокруг. Ну так и есть. В раму большого овального зеркала вделан простенький, зато весьма чувствительный жучок. Лажовщики они, наши младшие братья. Даже заштукатурить как следует не могли. Для не тренированного глаза — это просто маленькое утолщение. Но рассчитывать-то надо на тренированный глаз. Всегда рассчитывать, и на очень хорошо тренированный.

Итак, интеллигентские откровения Семашко были всего лишь проверкой со стороны господина генерала. На каких семинарах Семашко встречался с Колесником — дело темное. А вот откуда он может знать о тесных отношениях между историком и диссидентом Шершневичем и одержимым утопиями биохимиком Колесником ясно. От братьев по разуму из белорусского КГБ, откуда же еще. Шиты белыми нитками ваши, товарищ генерал, подставы. Я-то от вас ожидал чего-нибудь посолидней. Хотя, впрочем, нормальная проверка. Если русский капитан начнет стенать о том, что он не видел столицы дружественного государства и хочет в одиночестве погулять по Минску, тогда генералу Антосевичу нет никакого смысла доверять и той информации, которую в качестве рабочей гипотезы этот капитан задвинул ему часом раньше. Потому что он, в таком случае, работает не на общее дело, а только на себя. То есть вынюхивает и высматривает. И вреда от него, при таком раскладе, больше чем пользы. И людей с Припяти нужно не только не уводить: их нужно усилить кем-нибудь, кто будет бдительно присматривать за дружественными наблюдателями. А вот если он поделится полученной информацией с коллегами, тогда совсем другое дело. Тогда он работает не только на себя, хотя и на себя ему, конечно, работать никто не запрещает. Тогда ему кое в чем можно умеренно доверять и кое-когда и кое о чем с ним осторожно договариваться.

Виталий засвистел сквозь зубы «Тореадор, смелее в бой» и направился обратно в столовую.

Через несколько минут пришли и Антосевич с Радзяховским. Покалякав для порядку о том о сем, Виталий задал генералу вопрос:

— Павел Леонидович, разрешите поинтересоваться одним вашим бывшим подопечным?

Генерал поднял бровь.

— А это имеет какое-то отношение к основной теме нашей беседы?

— Возможно, что имеет. Причем самое непосредственное.

Генерал переглянулся с Радзяховским. Ага, подумал Виталий, актеры из вас, ребята, тоже так себе.

— Ну и кто же вас интересует?

— Интересует меня некий гражданин Шершневич Олесь Адамович, историк и диссидент.

Генерал с полковником переглянулись еще раз.

— А что с ним такое?

— Надеюсь, что пока ничего особенного. Потому что мне очень бы хотелось с ним побеседовать. Есть у меня информация о том, что он может быть в курсе если не последних событий, то, по крайней мере, тех причин, которые к ним привели.

— Источником этой информации вы, понятное дело, делиться с нами не слишком хотите.

— Пусть это останется моей маленькой тайной. Но о результатах этой беседы я непременно вам доложу. Во всех подробностях.

— Ну что ж, — генерал Антосевич потер затылок и откинул голову назад, хрустнув шейными позвонками (остеохондроз — автоматически поставил диагноз Виталий), — пожалуй, я склонен положительно ответить на оба ваши предложения. Во-первых, мы отзовем своих людей, причем немедленно. Пусть ваши коллеги работают спокойно и делают все, что сочтут нужным. А если им удастся выйти на этого самого Колесника и обезвредить его, то нам после этого останется только развести руками и в ноги вам поклониться.

— Если я правильно вас понял, вы даете добро на любые меры, вплоть до ликвидации.

— Вы абсолютно правильно меня поняли.

— А во-вторых?

— А во-вторых, адрес Шершневича у вас есть?

— Есть.

— Ну и замечательно. Машину мы вам предоставим. Неброскую. Как предпочитаете --с водителем или без?

— Если можно — я бы и сам справился. Если, конечно, это не идет вразрез с интересами безопасности государства.

— Не идет. Аппаратура какая-нибудь вам будет нужна?

— Да нет, пожалуй. Я не хотел бы, чтобы у этого человека были потом какие-то проблемы. А нет документа — нет проблемы. Результатами беседы я, как уже сказал, искренне с вами поделюсь. Но в строго конфиденциальном порядке. На благо общего дела. А так, чем меньше шансов вызвать хоть какие-то подозрения, тем лучше. Вдруг у меня в самый критический момент микрофончик зафонит?

— Ладно, ладно. Верю. Мне тоже чертовски интересно разобраться во всей этой пакостной ситуации. И в причинах ее возникновения. И в том, на что она изначально была нацелена — даже если сейчас она вышла из-под контроля. Просто чертовски интересно.

Вот это мне нравится, подумал Виталий. Се человек.

Олесь Адамович Шершневич оказался массивным лысым стариком с редким седым пушком за ушами и на затылке, и с длинными висячими усами — под Тараса Бульбу. Ларькина он впустил к себе в квартиру не сразу, несколько раз переспросив, кто он такой, и что ему нужно. Потом, в прихожей, потребовал предъявить служебное удостоверение — каковое, на имя, естественно, капитана Грибова, было тут же ему и представлено в наилучшем виде. Как относиться к визиту эмиссара из российского ФСБ Шершневич, похоже, не знал. С одной стороны, пишем ФСБ, читаем КГБ. С другой — его главными противниками были теперь белорусские службы безопасности и нынешние лидеры оппозиции, причем кто из этих противников главнее, было до конца не ясно. Российская же ФСБ была структурой посторонней, и сам ее интерес к скромной персоне отставного диссидента не мог последнего не заинтриговать.