Творец - Ольга Рубан

было ничего, кроме «дохлого осьминога», Соня в отчаянье нацарапала на обеденном меню просьбу дать ей какую-нибудь фотографию. Все равно, чью, но в ответ получила лаконичный, отпечатанный на машинке отказ — «творение по образу и подобию совершенно недопустимо».

Соня бесилась, но понимала причины отказа. Если верить словам Парвиза, её творение каким-то непостижимым образом оживёт и после «проверки» сможет выйти в Мир. Конечно, Земля и так полнится двойниками, и вряд ли кто-то обратит внимание, если вдруг мимо пройдёт некто похожий на Пушкина или Горбачева. Ткнут пальцем, удивятся и через минуту забудут. Но, учитывая исключительную паранойю местных «творцов», трясущихся от одной только мысли, что их делишки обнародуются, Пушкин и Горбачев отменяются. Да и не воссоздаст она их без хорошего фото крупным планом.

А что, если…?

Соня в сотый раз ударила по безликому нечто, что шаляй-валяй мучительно формировалось из тёплой, розовой массы. Послушная авторской руке глина тут же поплыла и через несколько мгновений обрела первоначальные очертания — опостылевшего дохлого осьминога.

Был у неё один образ, который не требовал никаких фотографий, а бережно и чутко хранился в целости и ясности прямо в её голове.

Женя!

* * *

За работой вспоминались и первые потуги в этом направлении. Вспомнилась её детская спальня, столик, альбом и акварельные краски. Она рисовала то, что видела вокруг — родителей, соседей, Колю, бабу Зину — а потом громко ревела, когда её творения со скандалом рвались на мелкие клочки и летели в мусорное ведро.

— Ты видел, что она опять нарисовала?! — дрожащим от негодования шёпотом спрашивала мать отца, пока кормила его ужином.

— Как я мог что-то увидеть, если вы тут же уничтожили рисунки? — устало отвечал тот.

Соня, яростно всхлипывающая в это время в подушку, затихла, прижалась ухом к смежной с кухней стене.

— На этот раз она намалевала твою мать… Господи! Я такого страха давно не испытывала. Это был словно… уродливый дьявол! Эти глаза!..

— Может, она и рисовала уродливого дьявола? — отец примирительно хмыкнул, — С чего ты решила, что это мама?

— Если бы ты видел, то не сомневался бы… поразительная детализация…

— Ей всего восемь, милая… Боюсь, это ваша с мамой паранойя после того случая с иголками.

— Она всякие мерзости и до этого рисовала! Просто я не обращала внимания. Да и с возрастом её мастерство… растёт. Рисунки стали более однозначными…

Недоверчивое молчание в ответ.

— Что ты смотришь на меня, как на умалишенную?! Хорошо, чтобы не быть голословной, её следующую мазню я не выброшу, а покажу тебе!

Через некоторое время отец отнёс рисунки какому-то знакомому психологу, и тот вынес всё тот же вердикт: с девочкой всё в порядке, ей просто не хватает любви и внимания. Кроме того, она исключительно талантлива и, если не задушить этот талант в зачатке, её ждёт большое будущее.

Соню, подслушивающую папин отчёт, вердикт напугал. Меньше всего ей хотелось, чтобы её и без того измученный маленький мирок ещё больше осаждали навязчивыми и, без сомнения, неискренними любовью и вниманием.

Тогда она и начала экспериментировать. Рисовала всё то же, что и видела, но изо всех сил старалась его смягчить, и через какое-то время у неё стало получаться. Бабка по-прежнему рисовалась злобной ведьмой, но мама, настороженно и придирчиво разглядывая её очередной портрет, уже не хваталась за ремень и не кричала, а с робким удовлетворением кивала. Так лучше. Да, гораздо лучше…

Всего-то и требовалось — несколько дополнительных капель воды в глаза, чуть приподнять внешние уголки и чуть увеличить верхнее веко. На рисунке по-прежнему уродливая, злая старуха, сжимающая в жёлтых лапах вязальные спицы, но мама видит лишь добрячку Бабу Зину, вяжущую для Коли очередные варежки. Она рисовала безобразного, орущего гоблина, каким Коля и являлся, но домашние умильно улыбались, любуясь пухленьким младенцем в окружении погремушек. Соня увековечила и родителей — измождённого узника концлагеря и вечно всем недовольную сучку — а родители видели лишь собственный семейный портрет, наполненный любовью и светом, и с гордостью демонстрировали дочкины работы друзьям.

Соня про себя удивлялась такой слепоте, но все-таки задышала с облегчением. Любви, заботы и внимания ей удалось-таки избежать…

* * *

Но если в детстве подобное лукавство было продиктовано элементарным чувством самосохранения, то с возрастом оно сублимировалось в нечто иное.

Соня припомнила их с Раушанией разговор. Соня тогда говорила об экспериментах, но никакого эксперимента не было. Ей просто нравилось смотреть, как обыватели и критики проливают слезы умиления над скульптурой неказистого мужичка в пижаме, бережно выкармливающего из пипетки осиротевших котят. Соня даже усишки оставила, но ни разу никто так и не признал в добром дяденьке Адольфа.

Глаза…

«Светоч добра, мира и святости…», — вспомнились ей строки отзыва. Зачем она это делала, она и сама толком не могла объяснить. Было какое-то желчное удовлетворение своей тайной властью. Наверное, что-то подобное испытывал Кашпировский, когда вводил людей в транс и они, послушные его воле, творили всякие идиотские штуки. Но, если копнуть глубже, то причин было две — Соня не любила людей, и Соня не любила создавать человеческие образы. Но по воле ведьмы-судьбы — это единственное, что она умела делать и умела в совершенстве.

Если бы Господь, вместо этого, наградил Соню способностями, скажем, в садоводстве, она, не раздумывая, уехала бы в тайгу, развела там огород и жила бы, как Агафья Лыкова — в счастливом уединении. Но таких способностей у Сони не было. Даже горшочные цветы подыхали в ту же минуту, как оказывались на подоконнике в её доме.

Сначала, когда Соня начала работать над «Женей», она просто радовалась тому, что нашелся образ, который она сможет воссоздать просто по памяти, и который невызывает в ней внутреннего отторжения, неприязни. Но по мере того, как из бесформенной розоватой массы начали проступать знакомые черты, Соня замедлила темп, прикосновения её стали нежными, даже трепетными. Из глаз то и дело начинали капать слезы, и она их не удерживала. Здесь, в полной изоляции, ей не было необходимости хранить маску безмятежности. Вот он, здесь, перед ней. Пусть пока только бесцветный набросок, но уже узнаваемый, родной, желанный. Она по-прежнему не верила в байки, что скульптуру можно будет оживить, но, против воли, уже мысленно заигрывала с этой идеей. Что если?.. Можно было бы создать своего личного — рукотворного — Женю! Его-то она бы теперь точно не проворонила! Продала бы все свои работы, имущество и прочь от людей — в тайгу! Там точно никакая Свиномать до него не доберётся!

И в душе́