Творец - Ольга Рубан

молчал, а Соня не удержалась и расхохоталась, показывая, что розыгрыш оценила, но через пару секунд умолкла и уставилась сначала на дохлого «осьминога», потом на изображение на потолке.

— Неужели вы на полном серьезе хотите меня убедить, что это та самая глина, из которой… Господь слепил Адама?

Она ожидала, что Парвиз именно так и поступит — начнет её убеждать. Но он по-прежнему молчал, спокойно глядя на неё. Давал ей время самостоятельно прийти к нужным выводам и… что? Уверовать?

Она отошла к мусоросжигателю, стряхнула с руки в шахту перчатку, закрыла заслонку и вернулась обратно, задумчиво кусая губы. Несмотря на бушующую внутри бурю презрительного негодования, она с удивлением поняла, что, действительно, верит Парвизу. Не тому, конечно, что имеет дело с некоей божественной глиной, а тому, что её не пытаются одурачить. Мужчина рассказал ей то, во что верил сам. И не только он, но и весь Фонд «Творец», который, между прочим, в тайне ото всех и даже от Правительств, как минимум, двух стран, на протяжении многих десятилетий сначала возводил, а потом и использовал этот громадный, глубокий бункер, чтобы…

Чтобы что?

— И кого я, по-вашему, должна тут слепить? — несколько нервно спросила она, — Второго Адама?

Парвиз, наконец, шевельнулся. Ей показалось, что она заметила на его лице облегчение.

— Вы ограничены только собственной фантазией, — мягко ответил он и жестом пригласил её вернуться в лифт, — Но это может быть только человек. Старый или молодой, красивый или невзрачный, мужчина или женщина — не имеет значения. Значение будет иметь только финальная стадия вашей работы.

— Финальная? — рассеянно спросила она, прикрывая ладошками глаза, когда лифт закрылся и затрещал тысячами световых вспышек, сканируя их.

— Я бы даже сказал, критическая стадия, — продолжил мужчина, не обращая на вспышки никакого внимания, — Ведь весь ваш труд может пойти насмарку и подлежать уничтожению.

— Говорите прямо, что за финальная стадия?!

— Разве это не очевидно? — Парвиз посмотрел на неё с лёгким удивлением, — Вы вдохнете в него жизнь!..

Глава 7

Соня уже три недели жила в Фонде и впервые в жизни была по-настоящему счастлива, ибо за это время она не встретила ни единой живой души. Все, что нужно, было под рукой. Да и не много ей было нужно. Кровать, еда и поразительная мастерская. Никто не докучал ей разговорами, не изводил телефонными звонками. Даже выбор еды производился дистанционно. Каждый день она обаруживала на столе в «трапезной» меню и отмечала в нём желаемые блюда. А потом находила там же свой заказ.

Ох, уж эти «трапезные»! Еще в процессе вступительной экскурсии она оценила жирную насмешку в помпезных определениях её будущего обиталища. В «трапезной» она справедливо ожидала увидеть дубовый стол, уставленный богатыми яствами, громадный холодильник, быть может, плазму в полстены, сияющее серебро… Но, вместо этого, Парвиз привел ее в крошечную, как кладовка, комнатушку, где кроме хромированного стола, простого стула с сидением из кожзама и маленькой раковины в углу ничего не было. Ни псевдо-окна, ни картин, ни даже жалкой газетёнки с бесплатными объявлениями.

То же обстояло и со спальней, которую здесь обозвали «апартаментами». Узкая кровать и тусклый светильник в изголовье. А в углу закуток размером не больше самолетного туалета, куда впихнули унитаз и душевую кабинку — такую узкую, что в ней толком и не пошевелиться.

Впрочем, всё это не слишком её смутило. Куда больше напрягло наличие в каждом из помещений дополнительного лифтового портала — для обслуживающего персонала, как пояснил ей провожатый. Очень ей претило, что её блаженное уединение может в любой момент нарушить, скажем, техничка с ведром и шваброй или местный поварёшкин с доставкой обеда. Но за все время пребывания в «бункере», её так никто и не потревожил, справляя свои обязанности исключительно в её отсутствие.

Дни проходили удивительно размеренно. Подъем, легкий завтрак (огромная кружка вкуснейшего кофе и блинчики с клубничным или вишневым вареньем), потом в мастерскую и за работу, пока снова не проголодается. После работы непременно отправить всё барахло в топку и пережить несколько тревожных секунд в трещащем и ослепляющем вспышками лифте, каждый раз боясь, что вот-вот на голову хлынет кислотный душ.

Затем снова мягкий подъём на ярус выше — в трапезную. Несмотря на шутовское название, никаких омаров или фуагра. Еда простая, но удивительно вкусная и питательная. А потом обратно в мастерскую до вечернего чая и отбоя.

Ни телевизора, ни газет, ни Интернета. Соня вполне могла бы провести так остаток своей жизни и ни о чем больше не мечтать, если бы душу и разум по-прежнему не терзали мысли о Жене и его новоприобрётенной свиносемейке. То ей мерещилось, что непременно в тот или иной момент свершилось — Женя вернулся домой, а её нет. То она пожирала себя навязчивыми фантазиями их жалкого семейного быта, где о ней, Соне, никто не вспоминает, а записка, оставленная ей специально для Жени на столе в гостиной, медленно, но неотвратимо покрывается пылью.

Эти мысли выливались в невероятно яркие и подробные сны, в которых она, Соня, никем не узнанная и не замеченная, по очереди расправлялась с визжащими подсвинками под боком у клюющей носом Свиноматери. Василий с располосованным опасной бритвой горлом; Миша, разрубленный надвое ржавым топором; Лиза, лишенная девственности тугим жгутом из тонкой, колючей проволоки; Маргарита, утопленная в сточной канаве… И Свиномать с вырванным из утробы, пока еще безымянным свиномладенцем…

Безумный призрачный кураж этих снов расслаблял, успокаивал, вселял ничем не обоснованную надежду, но… совершенно не помогал в творчестве.

Долгое время Соня буксовала. Дело было не в глине — она на самом деле была удивительной! Невероятно пластичная, тёплая, она, словно живая, послушно отзывалась на малейшие прикосновения пальцев, спринцовки или стека. Соня не верила — не желала верить! — собственным глазам, и в ужасе отшатывалась каждый раз, когда глина сама в нужных местах внезапно собиралась морщинками или, наоборот, разглаживалась, словно каким-то фантастическим образом угадывая замысел скульптора.

Проблема была в том, что Соня понятия не имела, кого именно ей лепить. Работая в жанре гиперреализма, она всегда имела под рукой оригинал. Фотография то была или натура — не имело значения, но никогда, даже в детстве, она не работала с воображаемыми образами, и не знала, как это делать, ибо, несмотря на свой бесспорный талант, не обладала и каплей воображения. Единственное, что за всю жизнь ей удалось придумать — это то убежище посреди красной от песчаной бури бесплодной пустыни.

Когда прошла неделя, а на мраморном постаменте по-прежнему не