Цепи Эймерика - Валерио Эванджелисти

здесь произошло. Только от реки по-прежнему доносились вопли ужаса и предсмертные стоны.

– С вами позже разберемся, – прошипел Райнхардту Эймерик. – А теперь идите за мной.

Инквизитор толкнул двери часовни. Они распахнулись.

Отье со слезами на глазах шептал что-то тридцати перепуганным прихожанам, стоявшим на коленях с опущенной головой. Эймерик разобрал лишь пару слов на говоре этих мест.

– Le mur… en forest… le mur…[18]

Увидев инквизитора, почти все опустили головы и закрыли их руками, словно желая исчезнуть. Многих колотила дрожь. Отье как будто всхлипнул, а по залу пополз приглушенный стон: «Святой Злодей! Святой Злодей!»

Услышав эти слова во второй раз, Эймерик вздрогнул. Лицо его стало серым. Инквизитор посмотрел на Райнхардта, который задумчиво поглаживал бороду.

– Капитан, арестуйте этих людей.

Потом повернулся и вышел.

5. Трансильвания

Эта революция принесла с собой не тревогу. Скорее какое-то непонятное смятение, причина которого не поддавалась никакому логическому объяснению.

Шанталь Дельма приехала в Румынию всего три дня назад, но уже успела почувствовать, как оно угнетает. В первой и пока единственной ее статье, отправленной отсюда в «Либерасьон», она не стала делиться своими впечатлениями, лишь не поскупилась на похвалы храбрости румынского народа. Однако тягостное ощущение поселилось в душе с первых минут пребывания в этой стране и стало еще сильнее после поспешной казни тирана Чаушеску и его бесподобной супруги.[19]

На арендованном «рено» Шанталь ехала в Тимишоару. Кругом – разруха, лица прохожих кажутся диковатыми – не в этом ли причина ее угнетенного состояния? Вдоль дороги с разбитым асфальтом и сугробами на обочинах стояли ветхие, как из прошлого века, домишки крестьян, а дети, играющие во дворах, были закутаны в овечьи шкуры. Время от времени мимо проезжали запряженные клячами, скрипучие телеги на шинах – похоже, это было единственное общедоступное средство передвижения в здешних местах.

Мрачные, морщинистые лица сидевших за рулем мужчин не становились дружелюбными, даже когда они поднимали руку в знак приветствия. В чертах угадывалась какая-то злоба, как будто копившаяся веками, пока еще сдерживаемая, но готовая вот-вот вырваться наружу. И была она совсем не похожа на до сих пор бушующую в людях бунтарскую ярость.

Шанталь понимала, что у местных очень много причин для недовольства. Она приходила в ужас от того, что творил Кондукэтор. Полуразвалившиеся больницы, напоминающие скотобойни, разрушенная инфраструктура, голодные истощенные жители. Вот к чему привела экономическая политика, позаимствовавшая худшее из неолиберального ригоризма и принципов бюрократического управления. Но все же…

Было здесь кое-что еще. Слишком ясно это чувствовалось.

А вот и надпись большими буквами – Тимишоара – значит, Шанталь на месте. И сразу – первый блокпост. Замерзшие солдаты, вооруженные автоматами Калашникова, и члены Фронта национального спасения [20] кивком приказали ей остановиться.

Они по крайней мере казались добродушными.

– Вы журналист? – по-французски спросил приятный молодой человек, слишком долго изучая ее документы.

– Да, – улыбнулась Шанталь. Если бы проверяющий действительно понимал по-французски, то не задавал бы лишних вопросов.

– Отлично, журналист. Мир должен знать, – солдат вернул документы и указал на одинаковые неуклюжие здания, возвышающиеся среди заснеженной равнины, – низкое серое небо делало картину еще более унылой. – Здесь много мертвых. Много мертвых.

Кивнув, Шанталь поехала дальше, а парень продолжал повторять последнюю фразу. На втором блокпосту военные и штатские так оживленно о чем-то спорили, что не обратили на журналистку никакого внимания.

Два дня назад в этом районе шли перестрелки. Стены многоэтажек – грубых, как каменные коробки, – пестрели надписями: «долой УБИЙЦУ», «долой ТИРАНА». На разрушенном фасаде дома была нарисована виселица, рядом стоял брошенный броневик.

Прохожие попадались редко. Шанталь с удивлением заметила на верхушке колонны грубую копию римской волчицы. При Чаушеску по всей стране понастроили памятников, которые должны были выглядеть торжественно. Но на самом деле получилось смешно и нелепо.

Вот, наконец, то место, куда Шанталь решила приехать первым делом. Она остановила машину. На простой надгробной плите с припорошенными снегом цветами высечено имя журналиста Жана Луи Кальдерона, погибшего здесь во время декабрьских столкновений. Шанталь не была с ним знакома, но чувствовала своим долгом отдать дань уважения соотечественнику и коллеге.

Когда она сделала несколько снимков, за спиной остановилась машина.

– Шанталь!

Обернувшись, она чертыхнулась про себя. Жерар Лурье из Antenne 2, а рядом с ним – Констанс Рибо из Jours de France. Высокомерие в компании тщеславия. Шанталь терпеть не могла эту парочку, но кое-как смогла выдавить улыбку.

– О, здесь собралась вся французская пресса!

– Ради Кальдерона, упокой Господи его душу, – ответил Жерар. – Обязательный визит. А теперь неплохо бы чего-нибудь выпить. Ты с нами?

Отказаться было неудобно.

– Не помню, чтобы я видела здесь хоть один бар.

– Езжай за нами. Найдем что-нибудь.

Отдали дань памяти, называется. Даже из машины не вышли. Вот так же эти двое и работают, думала Шанталь, следуя за «мерседесом». Центр города остался позади, и теперь вдоль узких улочек высились многоэтажки с крошечными окнами и маленькими балконами, загроможденными всяким барахлом. Кое-где были открыты магазины, но ничего не говорило о том, что поблизости есть бар.

Наконец, минут через десять, «мерседес» припарковался возле грязных витрин какой-то лавочки, на довольно широкой улице с засыпанными снегом тротуарами.

Выйдя из машины, Шанталь догнала коллег.

– Это что, бар?

– Румынские бары не бросаются в глаза, – засмеялся Жерар.

– За машину можешь не переживать, – добавила Констанс. – Здесь ездят только на телегах и на танках.

Бар находился в огромном доме, на стенах которого черной краской были выведены большие буквы V и R. Войдя внутрь, журналисты оказались в прокуренном помещении, где за столиками сидели смуглые мужчины в шапках-ушанках. При звуках открываемой двери все повернулись и посмотрели, кто пришел. Один из местных пробурчал, судя по интонации, что-то оскорбительное в адрес девушек.

– Может, нам лучше уйти? – испуганно прошептала Шанталь.

– Иди, иди, не бойся, – засмеялся Жерар. – Уж я-то смогу вас защитить.

Посетители внимательно следили за незваными гостями и явно не собирались уступать дорогу. Жерару пришлось локтями расчищать себе путь к стойке – длинному столу, уставленному стаканами и бутылками. Сзади неслись угрожающие выкрики и издевательский смех.

– Он меня лапает! – возмутилась Констанс.

– Не обращай внимания, – посоветовал Жерар, начавший немного нервничать. – Мы быстро выпьем и уйдем.

Управляющий – худощавый усач – с мрачным видом поставил перед ними три кружки пива. Посетители никак не могли угомониться – наоборот, с нахальным видом подходили все ближе. Констанс – более эффектной, чем Шанталь, и несмотря на мороз одетой намного легче, – доставалось больше всех.

– Дикари какие-то, – пробурчала она. – Отвяжитесь от меня.