Василий Головачев - Журнал «Если» 2010 № 2

— Прошу, — сказал гражданский генерал, открывая дверь и пропуская Людмилу Сергеевну вперед.

Она вошла и в изумлении остановилась на пороге. Перед ней открылся зал размером с крытый хоккейный стадион, только без трибун для болельщиков. Потолок здесь был необычайно высок, и в полумраке на самой верхотуре угадывались какие-то решетчатые конструкции, с них на длинных шнурах свисали прожекторы, ориентированные так, чтобы их лучи сходились в одной зоне внизу, в центре зала. В круге света стояла клетка — натуральный такой куб, сваренный из толстых металлических прутов и сразу притягивающий внимание. Внутри куба находился человек.

Это сюрреалистическое зрелище — огромный зал, свет прожекторов и клетка с человеком внутри — вызвало у Людмилы Сергеевны четкую ассоциацию. Она уже видела нечто подобное. Но не наяву, а в кино. «Молчание ягнят», конечно же! Клетка для зловещего маньяка-людоеда — доктора Лектора. Специально она не смотрела этот фильм, не любила триллеры, но как-то включила первый канал и поразилась: выходной вечер, прайм-тайм, а тут в полный рост показывают весьма откровенную киноленту с расчлененкой и сексуальными моментами — а как же дети?! Поэтому, наверное, и запомнилось…

Видя замешательство Людмилы Сергеевны, Архангельский сказал, будто извинялся:

— Предпринятые меры… э-э-э… безопасности, быть может, покажутся излишними. Но когда вы узнаете суть, то поймете, что в этом деле нет ничего лишнего.

Людмила Сергеевна пропустила его слова мимо ушей. Как зачарованная, она медленно двинулась вперед. Заметил ее и сидящий в клетке. Точнее, он не сидел, а полулежал на достаточно просторной тахте. При виде гостей он встал на ноги, выпрямился и прижался к прутьям.

Это был сравнительно молодой человек — лет двадцати пяти. С развитой мускулатурой, идеальной фигурой и чистой кожей, без изъянов. Пропорции его совершенного тела ничто не скрадывало, поскольку одет он был лишь в белые пляжные шорты. Длинные золотистые вьющиеся волосы волной спадали на плечи — и, наверное, из-за них его можно было бы принять за девушку, если бы не подчеркнутая сильным подбородком мужественность лица. Молодой человек был прекрасен. Как бог. Как Аполлон.

Дыхание у Людмилы Сергеевны перехватило. Она не верила, что такое возможно. Даже расфуфыренные голливудские актеры не бывают… такими…

Молодой человек вдруг протянул к ней руки сквозь решетку.

— Мама? — спросил он недоверчиво, а потом без перехода радостно провозгласил: — Мама!

Людмила Сергеевна остановилась, словно налетев на невидимое препятствие. Остро запахло щами…

4

В молодости она была совсем дурехой. Даже стыдно вспоминать.

И была абсолютно уверена: у нее будет четверо детей, не меньше. Лет с пяти была уверена — как начала соображать, что к чему.

Пример имелся. У прабабки по материнской линии было аж двенадцать детей! Правда, до зрелого возраста дожила только половина из них. У бабки — пятеро! Вот мать «подкачала», ограничившись двумя, но она стала уже городской жительницей, бросив родовой поселок под Кирсановом и уехав учиться в Ярославль; потом выскочила замуж за молодого военного моряка, и жизнь ее превратилась в череду переездов и многомесячных «кукований» (как она сама называла тягучие периоды, когда крейсер отца уходил в очередной дальний поход), тут не до оравы детей.

Но Людочка знала: у нее все будет по-другому — милый интеллигентный муж, квартира в Питере и большая, очень большая семья.

Не сбылось. Потому что дура. Потому что спешила. А поспешишь, как известно, людей насмешишь. Впрочем, тут было не до смеха.

Залетела она — кто бы мог подумать? — с первого же раза. В четырнадцать, блин, лет. Дело было в пионерском лагере имени Терешковой на южном побережье Финского залива, неподалеку от курортной Нарвы-Йыесу. Предметом обожания в те дни для нее стал Максим — плечистый пионервожатый, тоже еще совсем юный, с первого курса пединститута. При этом он казался таким взрослым, таким бывалым, таким… джентльменом. Девки в отряде повлюблялись в него сразу, и ночами, лежа в кроватях, делились друг с другом впечатлениями, хвастались: а он на меня сегодня посмотрел, а он со мной говорил, а он сказал, что я лучше всех рисую, а он, а он… И Людочка твердо решила: вы можете трепаться сколько угодно, а он будет моим мужчиной! И добилась, дура, своего — чуть ли не в последний вечер перед отъездом из лагеря, когда после песенного праздника и официальных посиделок у костра набралась храбрости и прямо ему сказала, что «хочет» — сейчас хочет, немедленно. Максим был подшофе, поэтому, видимо, и согласился. Они сбежали с детского токовища на пляж — перелезли через невысокую ограду, Максим помог перебраться, джентльмен. И там, на пляже, на песчаном склоне, в зыбком теплом сумраке белой ночи, все и случилось. Надо сказать, что Людочке не понравился первый опыт: Максим излишне торопился, песок был как наждак, неудобно, больно и стыдно. Когда все закончилось, ее мужчина быстро оделся, присел рядом и вдруг начал многословно и плаксивым голосом объяснять, что все это случайность, что он и не собирался ничего такого делать, что он очень просит никому не говорить об этом, ведь будут неприятности, и не только у него, но и у нее. Она не знала, что ответить, а потому молча собралась и пошла к лагерю. Влюбленность разом схлынула. Вместо гордости, на которую Людочка рассчитывала, ощущалось только тягостное недоумение: неужели это всегда так и у всех так? Видеть Максима она больше не хотела, и до самого отъезда в Кронштадт так и не увидела — наверное, он тоже ее избегал.

Вспомнить о любовнике все же пришлось довольно скоро. Задержка! Через три недели она все поняла. Поразмышляла еще неделю и поехала в Питер — искать. Это не составило большого труда: она знала, что Максим учился в Герцена, знала, на каком факультете и на каком курсе, остальное — дело техники. Максим не стал отпираться, сразу сообразил, чем это может обернуться, боялся только, что Людочка потащит его в ЗАГС, но это как раз не входило в ее планы. Она требовала одного: разобраться с беременностью, чтобы ее не было, не было, не было! Максим взял пару дней на решение проблемы, посовещался с приятелями и нашел какую-то «бывшую акушерку». Людочке хорошо запомнилась квартира, где все произошло, — коммуналка на Марата с большим количеством комнат и высоченными, коричневыми от копоти потолками. Было очень больно и стыдно. С кухни тянуло запахом кислых щей — так противно, что Людочку вырвало прямо на пол… Едва живая она вернулась в Кронштадт, хотела принять ванну, но тут по ногам потоком потекла кровь, и Людочка упала в обморок. Очнулась уже в госпитале, рядом плакала мать, которая, конечно же, все поняла.