Любовь Федорова - Тыква

— Потому что я не хочу ему помогать. Пусть сам собирает информацию. Я своей делиться не собираюсь.

— И много ты уже набрал?

— Достаточно, чтобы начать строить предположения. Например, о том, что бабочка — не только предупреждение, но и напоминание.

— О чем же, интересно услышать?

— Напоминание о том, что эргр Датар попал на высокий островок из низенькой лужи. Предупреждение, что его как вознесли в свое время на горку, так и скатят в лужу обратно, если он не вспомнит об обязательствах и не станет выполнять условия.

— Какие же условия?

— Вот этого не знаю. Эргру Датару должно быть виднее. Похоже, он с кем-то недавно поссорился.

Монаха, как ни странно, весьма откровенные предположения Мема не тронули за живое. Он только чуть поморщился.

— Как думаешь, Нонор вернет мне бабочку? — спросил он.

— Почему бы не спросить у него самого?

— Чем меньше я разговариваю с ним, тем мне спокойнее. Я сказал ему половину правды. Мне неизвестно, в чьем владении пребывала эта бабочка в последние десять лет. Но раньше она принадлежала моей матери. А мать моя вовсе не была придворной дамой…

— Я знаю, — кивнул Мем.

Монах снова разлил вино по чашкам.

— Почему так получается? — спросил он. — Ты, вроде бы, никто в Первой префектуре. А про что при тебе ни скажи — ты все знаешь. Тебя к ним Тайная Стража подослала?

Мем покачал головой.

— Я люблю одну девушку с Веселого Бережка, — признался он. — Если бы государственным чиновникам не было официально запрещено посещать дома терпимости, в префектуре знали бы в тысячу раз больше о нашем городе, чем полиция знает сейчас.

— И в котором доме там живет твоя девушка?

— В заведении тетушки Ин.

Датар одним глотком допил вино и с грустной улыбкой посмотрел в свою чашку.

— А, — сказал он. — Тогда, конечно. Все понятно.

Мем почувствовал, что напоминанием о прошлом испортил Датару настроение, а это скверная плата за гостеприимство. Надо было срочно поменять тему разговора.

— На лютне ты сам играешь?

— Что? — Датар, видимо, задумался и не слышал вопроса. — Что я играю?

— На лютне.

Датар рассеянно кивнул:

— Да, немного.

— Можно мне?

Датар встал и скрылся куда-то в кухонный закут по ту сторону печи. Потом появился оттуда со стареньким ободранным инструментом в руке и ушел снова ставить чайник. Мем попробовал струны. Лютня была еще жива, хотя ее лучшие дни давно миновали. Мем сыграл «Бархатные башмачки», «Ветерок» и еще несколько мелодий из тех, что наиболее любимы били лицеистами из Каменных Пристаней. Монах вернулся, сел против него за стол и подпер ладонью подбородок.

— Слушай, а у тебя здорово получается, — через некоторое время сказал он. — А петь ты умеешь?

— Умею, — сказал Мем. — Только у меня все песни про любовь…

— Это ничего. Подожди-ка, я тебе дам другую…

Он залез в сундук и вынул из него удивительное чудо: лютню-шестнадцатиструнку, белую, как молоко, и расписанную по краям деки тончайшими красными цветами и травами. Струны у нее были не жильные и не волосяные, а блестели, словно серебро, и колки были сделаны в виде серебряных птичьих голов. Датар погладил ее вдоль грифа и. перехватив изумленный взгляд Мема, пояснил:

— Если в храме и в моем доме было что воровать, так это ее. Это здесь единственная ценность. Второй такой нет даже в Царском Городе. Знаешь песню «Тихо сумерки спустились»? А «Снова слышу голос твой» знаешь? Спой, пожалуйста… — и он протянул Мему свою диковину.

«Вот так заслал меня Нонор», — с удивлением подумал Мем, однако деваться было некуда. Музыку он любил, но, вообще-то, он всегда считал, что монахи, даже такие молодые, подобными вещами не интересуются, что жизнь их проходит в строгости, они только молятся и им нет дела до городских песен про безответные страдания и несчастную любовь. Мем прихлебнул остывшего вина и подправил на белой лютне расстроенную первую струну.

После «Сумерек» из чулана неслышно появилась кухарка и села на печной приступок. Вскоре пришел и Ошка. Откуда-то взялся еще один кувшин с вином, сушеные финики, масличные и винные ягоды в маринаде, большая, присыпанная тмином лепешка и вторая пара чашек. И необычная компания стала Мему нравиться. С печальных северных песен он перешел на столичные романсы, потом и вовсе на развеселые вроде «Не зови меня с собой» и «Зачем печалиться напрасно». Мем не был пьян. Наверное, он просто пообвыкся и перестал воспринимать происходящее как из ряда вон выходящий случай. Он не предполагал раньше, что, закончив службу в храме, монахи ведут себя так же, как и друзья Мема по Каменным Пристаням. А, если подумать — ведь так оно и должно быть. Если всю жизнь только молиться — разве научишься понимать людей? Если же не умеешь их понять, разве получится хоть кому-нибудь из них помочь?..

— А пиратские песни ты знаешь? — спросил Датар у Мема.

— Знаю. «Кружка моя» и про арданского боцмана.

— Давай про арданского боцмана.

Мем сыграл вступление и тут вдруг заметил, как глухонемой, якобы, Ошка едва заметно притопывает в такт музыке каблуком. А Ошка увидел, что Мем за ним наблюдает, и перестал. Или, может быть, Мему померещилось, потому что увериться он не успел. За порогом раздался подозрительный звук. Мем мигом прекратил играть и положил инструмент на стол. Глядя на него, Ошка встал.

— Там шастает кто-то, — сказал Мем прижал палец к губам.

— Может быть, собаки? — прошептал враз испугавшийся Датар, схватил белую лютню и прижал ее к себе.

— А вот я посмотрю, — сказал Мем.

В руках Датара плаксиво тренькнула серебряная струна, а Мем стал осторожно приоткрывать дверь, чтобы она не заскрипела. Однако фонарь, вывешенный на ночь над входом, оказался кем-то потушен. Поэтому полоса света, упавшая на крыльцо, все равно спугнула прокравшегося туда человека, он дернулся бежать, но оступился на обледеневших ступеньках. Мем схватил его за край плаща и поволок в дом. Но мошенник каким-то цирковым приемом вывернулся из одежды и скатился с крыльца в тень. Досадуя, Мем наклонился снова, поймал его за ногу и уже совсем было собрался приподнять и внести беглеца на светлое место, чтобы подвергнуть рассмотрению, как к горлу его прижали хороший гвардейский клинок локтя в два с половиной длиной.

— Оставь-ка моего человека, — сказал из темноты голос, до того спокойный и рассудительный, словно он принадлежал двойнику инспектора Нонора.

И тут Мема взяло зло. Всякие будут таскаться по ночам, портить людям приятный досуг, размахивать оружием, ношение которого в городе запрещено всем, кроме личной государевой гвардии, и помыкать Мемом, как им вздумается?.. Нет уж, не получится. Мем подчинился требованию и выпустил сапог лежащего на земле мерзавца, медленно выпрямился, одновременно ступив на четверть шага ближе к обладателю меча, и повернул того за модный широкий рукав оружием от себя. Гвардейский меч был слишком длинным предметом, чтобы использовать его в ближнем бою, — кулаки подходили для этого куда как удобнее. Вооруженный негодяй всего лишь срезал Мему пуговицу, а Мем успел угостить его в ухо, поддых и по загривку, подставив для надежности навстречу колено. Красивый дорогой меч Мем втоптал в грязь и, может быть, даже сломал. А когда подскочил Ошка с фонарем, залез поверженному противнику в рукав и извлек именной жетон с печатью. Печать была темно-синяя.