Сергей Гомонов - Пари с будущим

Салаино хохотнул и, вгрызаясь на ходу в сочную грушу, потащил наверх сундук своего учителя.

— Это дождемер! — широко распахивая ясные глаза, пояснил мальчик. — Но сейчас он, кажется, сломался. Даже перед ливнем я не видел, чтобы шарик опускался так низко.

— Пойдемте посмотрим, — предложил Леонардо, словно забыв усталость с дороги.

Да и неудивительно: все же мессер да Винчи моложе фра Пачоли на целых семь лет! И я поволок тяжелые ноги пожилого монаха вслед за всеми, когда мы отправились в комнату Франческо.

Дождемером они с Леонардо звали гидрометр, самый первый прототип будущих метеоприборов. В изобретении маэстро все было гениально просто: шарик из воска и шарик из хлопка вместо чаш на «коромысле-весах». Сами «весы» крепились к кольцу со шкалой, отмечающей степень влажности воздуха. Сейчас хлопковый шарик опустился ниже последнего деления.

— Бениссимо! — проведя длинными пальцами по бороде, высказался Леонардо.

«Бениссимо» и «интересанте» — «замечательно» и «интересно» — были самыми частыми выражениями в словаре мессера, употребляемыми по мере значимости. Причем «бениссимо», как правило, выражало превосходную степень его оценки.

Итак, да Винчи сказал «бениссимо» и, несолидно присев на корточки перед прибором, принялся его разглядывать. А мне, признаться, стало как-то нехорошо. Я уже понял, что он сейчас скажет.

Прикоснувшись к шарикам, проверив крепление «коромысла» к медному кольцу и даже устойчивость прибора на столе, маэстро посмотрел на Франческо, а потом на нас с синьором Мельци:

— На вид конструкция исправна. Она предсказывает великий дождь или бурю…

Хозяин виллы перекрестился и поцеловал ноготь большого пальца. Мальчик растерянно захлопал ресницами:

— Потоп, мессер Леонардо?!

— Не настолько великий для потопа, — усмехнулся мой друг. — Но прополощет знатно. Что ж, — он легко поднялся на ноги и хлопнул в ладоши, — пока этого не произошло, я предлагаю небольшую прогулку по окрестностям!

Я постарался сделать самый что ни на есть незаинтересованный вид и поскорее отвернулся от прибора. Из жизни Дениса Стрельцова мне вспомнилась строчка стихотворения классика:

А он, мятежный, просит бури,Как будто в бурях есть покой…

Это было некстати, поскольку вызвало у меня светлый образ русички Тамары Святославовны Рудановой и, как следствие, глупую улыбку. Надеюсь, что я смог вовремя взять себя в руки и никто ничего не заметил.

На протяжении всей прогулки мои спутники с тревогой поглядывали в небо, но до самых сумерек не было ни облачка, и солнце, клонясь к закату, отражалось в спокойных водах канала Мартезана. В конце концов Салаино заявил, что дождемер бессовестно наврал, в ответ на что обиженный за свое изобретение маэстро отозвался в том духе, дескать, неужели кто-то или что-то может врать бессовестнее одного бездарного чертененка, у которого вечно все валится из рук и из головы. Синьор Мельци, шагая рядом со мной позади мессера и его ученика, рассуждал о виноградниках, а я его почти не слушал. Точь-в-точь как маленький Франческо, я внимал своему другу, поглощая всю информацию, какая только поступала: слова, жесты, взгляд… Мне нужен был ответ на самый главный вопрос. Хотя в их препирательствах с названым сыном тоже была своя прелесть.

— А вы видели войну, сер да Винчи? — вдруг с горящими глазами полюбопытствовал мальчик, осторожно коснувшись рукава мессера.

— Спроси об этом лучше фра Луку, — уклонился тот. — Мне не хотелось бы сейчас говорить о самом великом из человеческих пороков, Франческо.

Ну вот, чуть что — сразу фра Лука. Кто из нас монах, а кто изобретатель всяких смертоубийственных приспособлений? Он ведь однажды показывал мне чертеж страшной колесницы, да и, памятуя всё оставшееся после него, что я видел позже, глазами Дениса и глазами Агни, трудно не заподозрить маэстро в противоречивости. Но я не ощутил в нем и тени лицемерия, как во многих, кого я знал, говорящих одно, а творящих другое. Здесь надо хорошенько разобраться…

Уже вечером, собравшись в гостиной на вилле, мы слушали, как Леонардо музицировал для нас. Свою лиру да брачио он впопыхах забыл в Милане при переезде, а у наших друзей в Ваприо нашелся лишь старый пятиструнный фидель, который ему пришлось сначала долго настраивать на лад. И, что примечательно, смычок мессер держал в правой руке, хотя дома свой инструмент он перекроил под левую.

— Что вы сейчас исполняли, друг мой? — спросил растроганный мелодией Джироламо Мельци.

— Это еще детская моя фантазия: положенная на музыку история глупой бабочки, — откликнулся Леонардо. — Я был тогда не старше вашего сына и однажды, наблюдая полет шелкопряда к свече, внезапно понял одну важную истину. Огонь и свет манят к себе, но с теми, кто не умеет разумно ими распоряжаться, они играют злую шутку, — он почему-то насмешливо посмотрел на меня, и в глазах его плясали золотые искорки пламени из камина. — Огонь может быть в домашнем очаге, покладистый и добрый, а может стать адской бурей из жерла огнедышащей горы, его можно использовать как во имя добра, так и во зло. Верно, фра Лука?

Я пожал плечами и смиренно покивал, соглашаясь:

— Пожалуй, что так, сер да Винчи. Свет Древа Познания доверить можно не каждому смертному.

Леонардо отвернулся и продолжил:

— Но, поскольку в детстве я долго не мог выучиться читать и писать, мне пришлось запомнить эту сказку в виде музыкальной строки.

— Вы не могли выучиться читать? — чуть слышно проговорил юный Франческо, будто не веря своим ушам.

— Да. Мне никак не давались начертания букв, я постоянно их путал, а если читал вслух, то переставлял местами, и слова теряли всякий смысл. Это было сущее мучение! — да Винчи рассмеялся и отложил инструмент.

— Как же вы справились? — чуть ли не хором спросили мы все.

Он помолчал, слегка дернув бровями, потом, припоминая, ответил:

— Я немного обманул свою недалекость. Кажется, в этом мне помогло зеркало. Эти проклятые буквы менялись, если я смотрел на них в зеркало, и мне было легче запоминать их искаженными. Я писал слова наоборот, потом усложнил задачу и стал писать сразу двумя руками, одновременно слева направо и справа налево. Писал как слышал, дробя слова не там, где это положено по правилам. Постепенно все встало на свои места, я уже не путал между собой ни те буквы, что аккуратно выписаны в манускриптах, ни те, что пишутся бегло в письмах, смог понимать прочитанное и запечатлевать выдуманное. Но отцу я об этом говорить не стал, иначе он усадил бы меня зубрить законы ради профессии. Иногда удобнее сказаться неграмотным, дабы грамотность твою не использовали во зло… — и мессер снова кинул в меня краткий, но пристальный взгляд.