Сакс Ромер - Спящий детектив

— Вокруг сего маленького стола сядем мы, как на сеансе, но медиума нет — лишь черепок. Этими каучуковыми лентами я на время скреплю осколки и поставлю вазу на подножие мистера Гейлсвена, здесь у окна — вот так. Рядом поставим мы лампу, затенив ее — дабы испускала тусклый свет. Видим мы ее, сидя в темноте. Сейчас мы будем ждать больше сумерек.

Мы вышли на балкон и курили около часа, причем Зеда отравлял чистый воздух дымом своих излюбленных черных и длинных сигар. Они походили на высушенные корни растений и запах имели настолько оригинальный, что сравнить его попросту не с чем. Между восьмью и девятью часами вечера свет — точнее, его отсутствие — удовлетворил Зеду; мы в полумраке уселись за стол и, по указанию доктора, соединили наши руки. Около часа прошло в напряженном молчании, а в комнате, казалось, становилось все жарче. Легкий ветерок донес сквозь растворенные окна запах сигары Зеды, после же, когда мы закрыли окна, эти гибельные испарения заполнили все пространство комнаты, словно нечто осязаемое — и тошнотворное. Сеанс начал мне надоедать; Лести, вопреки строгому наказу доктора хранить молчание, принялся покашливать и беспокойно заерзал на стуле; и тотчас прозвучал громыхающий голос — прозвучал так неожиданно, что заставил всех нас вздрогнуть:

— Нынче бесполезно; нечто не благоприятствует. Зажгите свет.

Гейлсвен поспешил исполнить эту просьбу; я заключил, что и он начал терять терпение.

— Имеется неблагосклонное условие, — заявил Зеда, возвращая свой осколок вазы в шкатулку. — Завтра мы изменим порядок.

Доктор ничем не выказал свое разочарование и, похоже, продолжал верить, что наши сеансы увенчаются успехом. Он предложил на время следующего сеанса оставить открытым одно из окон; мы только рады были согласиться, надеясь, что это хоть немного очистит воздух в комнате от удушающего запаха сигар. По словам Зеды, неудача объяснялась, вероятно, и некоторыми другими причинами — нашим местоположением за столом и относительным расстоянием между каждым из нас и черепком.

— Мы будем смотреть завтра, — и с этими словами Зеда покинул нас.

— Ходячее воплощение обмана! — пробормотал Лести. — Да и акцент у него, я подозреваю, деланный. Вот уж не знаю, отчего мы решили поверить в эту невероятную басню.

— И я не знаю, — задумчиво сказал Гейлсвен. — Но второй фрагмент вазы у него, и если он сам не верит в собственную гипотезу, ради чего он затеял сеансы?

— Ладно, довольно гадать! — отозвался Лести, выражая, мне кажется, общее чувство.

Весь следующий день Зеда не показывался, однако вечером явился в назначенный час и вновь усадил нас за стол — но в ином порядке. Одно из французских окон было оставлено открытым, а черепок и лампа сдвинуты влево.

Наши сорокаминутные старания были вознаграждены довольно обычным явлением: стол принялся покачиваться и издавать треск. Других потусторонних манифестаций мы не заметили и в половине десятого доктор прекратил сеанс.

— Прекрасно! — восторженно воскликнул Зеда, — чудесно! Мы вошли в гармоническое соприкосновение, и в кругу пребывала сила. Завтра ждет нас триумф, друзья мои, но понадобится видоизменение, считаю я. Вы, мистер Клиффорд, сядете слева от мистера Лести, мистер Гейлсвен будет от него справа, а я — напротив мистера Лести. И от фонарей снаружи слишком много света. Окна, думается мне, должны оставаться открытыми, но используем мы эту японскую ширму, что загородит излишний свет и затенит вазу. Завтра будем мы наблюдать эти вещи.

Тем и закончился наш второй сеанс, и теперь я перехожу к последнему эпизоду своего рассказа — истории со странным началом, необычайным продолжением и еще более удивительным финалом.

На следующий день Зеда угостил нас вторым завтраком в городе и пригласил на дневной концерт; он заранее купил билеты, так как интересовался — или делал вид, что интересовался — игрой какого-то скрипача, чье имя гордо упоминалось в программке. Гейлсвен и доктор собирались перед сеансом пообедать у нас, так что мы сразу вернулись к себе и болтали, попутно занимаясь всякими делами, пока не подали обед. В блеске застольной беседы Зеда превзошел сам себя. Помнится, я подумал, какую он прожил, должно быть, странную и насыщенную событиями жизнь.

Около девяти вечера мы дошли в темноте до дома нашего друга; у Гейлсвена нам пришлось искать и разжигать в полнейшем мраке масляную лампу — доктор объявил, что ощущает в атмосфере нечто благоприятственное и что электрический свет может свести на нет положительные атмосферные условия. Он был сильно напряжен и, казалось, заряжен ожиданием — но при том не забыл о своих черных сигарах, одну из которых закурил, отправившись за железной шкатулкой. С этой целью он одолжил у меня спички, позабыв их вернуть.

Лишь без четверти десять, если не ошибаюсь, Зеда завершил все приготовления; благодаря высокой японской ширме, закрывавшей окна, в комнате было так темно, что я едва мог разглядеть доктора, который сидел по левую руку от меня, и Лести, сидевшего справа. Гейлсвен проступал смутным силуэтом в луче света от масляной лампы для чтения, расположенной рядом с древней вазой в дальнем конце комнаты. Я с трудом скрывал волнение; думаю, то же ощущали и мои друзья.

Часы где-то вдалеке пробили половину, затем три четверти; ничего не происходило. Я услышал шум мотора: с дороги свернул автомобиль и остановился на подъездной аллее у дома. Видимо, хирург из десятой квартиры, рассеянно подумал я. Затем наступила глубокая тишина; я ожидал услышать бой часов и напряг слух, пытаясь различить первый удар одиннадцатого часа, но вместо этого послышался громкий треск и стол заходил ходуном. Он трясся гораздо сильнее прежнего. Хриплый голос Зеды тихо произнес:

— Что бы ни случилось, продолжайте держать руки на столе!

Он замолк, стол перестал покачиваться, и с пугающей внезапностью смолки стуки и потрескивания, звучавшие со всех сторон. Мгновение тишины, краткое, почти незаметное, ибо в тишине почти сразу же раздался неожиданный звук.

То был женский голос, низкий и чистый; он что-то бормотал с причудливыми модуляциями, доходя до высоких нот в конце каждого третьего такта и повторяя это снова и снова — мрачная, полная ужаса музыка, отдаленно напоминавшая грегорианские песнопения.

— Триумф! — прошептал Зеда. — Это «Гимн уходящих душ».

Его слова, похоже, потревожили певицу, но лишь на долю секунды. Гимн продолжал звучать.

Я чувствовал, что больше не в силах выдерживать этот загадочный концерт; с каждым повтором тихой, ясной ноты в четвертой доле третьего такта по моей спине пробегал холодок. Монотонное пение становилось невыносимым — и внезапно я увидел, что рядом с вазой появилась изящная белая фигура!