Пленники раздора - Алёна Артёмовна Харитонова

сей праздник задолго до ходящих появился. Лесана и сама его любила. Уж как они с подружками разрисовывали лица и руки сажей, как растрёпывали косы, вплетая в них ветки и солому, как рядились в вывернутые мехом наружу тулупы и опоясывались мочалом! Но то ведь когда было? Нынче уж всё выстудило в ней. И от чистого сердца обережница полагала, что так же выстужено людское в других осенённых. А теперь смотрела, как дурачатся битые жизнью мужики, и диву давалась!

Потом лишь запоздало поняла: никто из них знать не знает, вернётся ли обратно, сгибнет ли или похоронит товарища. И эта неизвестность заставляла каждого острее чуять жизнь, радоваться хоть чему-то. Да и часто ли удаётся воям свидеться? А ведь многие из них допрежь учились вместе. Потому-то нынче им было отрадно побыть пускай ряжеными, но простыми людьми. Примерить на себя жизнь, которая прошла мимо. Вот и дурачился Чёт, а остальные с готовностью ему подыгрывали. Потеха!

Тамир опамятовался ввечеру. Сел в возке, потёр руками бледное лицо, сказал подошедшей Лесане:

– Скажи мне, красивая, долго ехать ещё?

Она внимательно всмотрелась в тёмные глаза. Взгляд колдуна был тяжёлый, чужой. Хотя что взгляд! Сроду не назвал бы её Тамир красивой.

– Это смотря куда ты собрался, – осторожно ответила девушка.

Собеседник усмехнулся.

– Вестимо куда. В Цитадель.

Обережница не знала, что сказать, что спросить, поэтому ответила лишь:

– Дней через пять. – А потом позвала несмело: – Тамир?

Мужчина усмехнулся.

– Что?

– Ты не Тамир, – сказала Лесана.

Он кивнул.

– Верно.

Повисла тишина. Только слышно было, как Чёт гоняет вокруг костра «холуёв», чтобы живее стряпали похлёбку, покуда вовсе не стемнело.

– Зачем ты зовёшь его? – негромко спросил Ивор. – Он ведь тебе не нужен. Его ничто не держало.

– Где не держало? – спросила Лесана враждебно.

– Здесь. – Ивор развёл руками. – Среди вас. Иначе он бы противился.

– Ты заперт резой, – жёстко напомнила обережница. – Ты ничего не можешь.

Ивор улыбнулся. Точнее, улыбнулся Тамир, но Лесана допрежь не видала у него такой улыбки. Кривой и язвительной.

– Не могу. Но мне и не надо.

Девушка нависла над колдуном.

– Тогда зачем ты к нему прицепился?

– Я же сказал, он сам позволил. А остальное объясню в Цитадели, – ответил Ивор.

– Кому? – спросила обережница. – Главе?

Навий поморщился.

– Тому, кто поймёт. Ты вот не понимаешь. Нешто ты не видишь, как перепуталось всё? Я, он, люди, нежить. Нешто это хорошо? Нешто правильно? Я жду. Другой ищет. Год ищет, век… Солнце то взойдёт, то сызнова сядет. А то нет его. И будто тьма. Глядь, а не в мире тьма, но в душе. И сочится оттуда холодом… Зябко. Не видно ни зги. А как искать в потёмках? Надо свет. Яркий. Чтоб каждую ветку, иголку каждую в его лучах разглядеть. Дорогу найти. Встретиться. Не всё же впотьмах блуждать… Да и душа болит, болит… Болела у тебя душа когда-нибудь, девушка? Знаешь, каково это, когда на сердце будто вышивку кладут: пронзают иглой и нить кровавую тянут сквозь плоть, а потом сызнова втыкают, наново тянут. И нет этой муке конца, нет исцеления…

Он не говорил, шептал жарко и прерывисто, глядя на Лесану безумными очами. Тёмными, страшными. Только чернота была в них. И боль. Должно быть, та самая, о коей он говорил, коя его терзала.

Обережница понимала: беседовать с безумной навью глупо, а выведывать что-то и подавно. Поэтому отпрянула, вытянула из-за пояса временно взятый у Тамира нож – свой-то она так и не нашла – и велела:

– Заголись. Резу подновлю.

Лихорадочное безумие в глазах Ивора погасло. Он покорно задрал рубаху. И Лесана без жалости рассекла незажившую за минувшие сутки рану, опалила сиянием дара. Кровь текла медленно, словно неохотно.

Колдун закрыл глаза, лёг ничком обратно в возок и больше не поднял головы. На принесённую чуть позже Лесаной горячую похлёбку он посмотрел с му́кой.

– Ежели хочешь доехать до Цитадели, надо есть, – сказала обережница.

Навий подчинился. Уразумел, видать, что занятое им тело нуждается в пище. Ел он медленно и без жадности, так как не проголодался и не чувствовал вкуса. А потом вернул миску и лёг обратно, безучастный ко всему происходящему.

Глава 52

Клёна после разговора с отцом извелась. Знала: надо дать Фебру окрепнуть. Понимала: Клесх прав хотя бы потому, что старше и мудрее, а следовательно, нужно прислушаться. Но помнила она и слова Фебра, сказанные будто целую жизнь назад, ещё в Старграде. Об том их разговоре глава не знал. А знал бы, навек, небось, отсоветовал падчерице навязываться тому, кто её оттолкнул. Фебр не принял её тогда. Да и ныне не принимал. Скорее чувствовал вину, а теперь ещё был словно тяжким долгом повязан благодарностью.

Зачем бередить ему душу? Клёна ведь хотела, чтобы он был жив и счастлив. Хранители услышали мольбу, приняли в дар старую шаль и своею волей исполнили просьбу. Ей ли сетовать после этого?

Она и не сетовала.

Только сердце страдало. Человек, на котором для неё замкнулись и боль, и счастье, и сама жизнь, выздоравливал, креп. Так чего ж ей ещё надо? Но душа рвалась, тянулась к тому, кому была не нужна. Как ей, глупой, прикажешь не трепетать и не надеяться? Никак.

Поэтому Клёна сызнова пришла в лекарскую, крепко-накрепко наказав себе помнить о наказе отца: не кудахтать и не суетиться. Она принесла с поварни каши и щей, придвинула к лавке ратоборца скамеечку, покрыла её чистым рушником, выложила горшки, ломоть хлеба, ложку и спросила:

– Сам поесть сможешь?

Он кивнул, а потом покаянно сказал:

– Прости меня.

Клёна удивилась: за что он просит прощения?

По счастью, в этот миг в лекарской никого не было. Ихтор и Руста занимались с выучами, а приставленный к хворому послушник куда-то вышел. Не иначе как волей Хранителей девушка нынче осталась с Фебром наедине. Она осторожно перехватила его едва зажившую, ещё слабую и бледную ладонь, обезображенную рубцами шрамов. Как же хотелось Клёне, чтобы хоть раз эта ладонь коснулась её с лаской!

С трудом выталкивая слова, задыхаясь от невозможности объяснить то, что чувствует, понимая, что никогда не добьётся взаимности, Клёна всё-таки заговорила. Ей хотелось выплеснуть иссушающую муку, ведь молча вмещать её девушка больше не могла.

– Ты у меня стрела в сердце, которая засела и навек. Понимаешь? Вытянешь древко, но наконечник останется. До смерти ему там быть. И болеть. И ни избавиться, ни утешить. А ежели и отболит, так только вместе