Добытчик - Борис Николаевич Громов

Когда точно я вырубился — не знаю. Не уснул, а именно выключился, будто штепсель из розетки выдернули. Сидя за столом, ткнулся лбом в столешницу, заваленную огнестрельным железом и магазинами к нему. Очнулся от осторожного прикосновения к плечу.

— Серёжа? Ты как?

Ясно, Маша проснулась.

— Пока жив, что не может не радовать. Долго я спал? Сколько там натикало?

Девушка бросает взгляд на экран смартфона.

— Почти десять утра. И связи нет…

— Понятно, — я с хрустом потягиваюсь, разминая затекшие плечи и шею.

Собрался было встать, но передумал — я еще и левую ногу отсидел, по ощущениям она сейчас как ватная, того и гляди — подломится. Поерзал на стуле, страиваясь удобнее и возвращая кровоток в онемевшую конечность.

— Дозвонилась до кого-нибудь?

На лице девушки расцветает улыбка.

— Папа в мессенджере написал. Они на какой-то экскурсии были, там приема нет. Вернулись, а от меня десяток пропущенных…

Хоть какая-то польза от всех этих Ватсапов-Вайберов.

— Экскурсия? — не врубаюсь поначалу я. — Ночью?

— Доминикана, Серёж. Семь часов в минус от Питера. У нас полночь, у них — пять часов вечера… Я им написала, что у нас тут какая-то эпидемия бешенства и все очень плохо. Они сперва не поверили. Но я им велела смотреть новости… И быть очень осторожными. И все деньги отцу на карту перевела…

— Вот это — правильно, — поддержал я ее. — Молодец. Они там — чужие люди, туристы. Им рады только пока деньги есть, так что пусть денег будет как можно больше.

— Я много перевела, — снова заулыбалась Маша.

Буду честен, я ее оптимизма не разделяю. Если происходящее снаружи — не локальная проблема России, а, как говорил в кино Бабочкин-Чапаев «в мировом масштабе», то очень скоро деньги не будут стоить ничего. Но об этом мне лучше помалкивать. Она счастлива, с родителями ее все в порядке, остальное пока не важно.

— Ну, вот, а ты вчера панику подняла… Папа как, нормальный? Заграничную «автономку» твой старик выдюжит, если что?

— Ему пятьдесят восемь всего и он в ФСБ служил, и не всегда в кабинетах…

— Крутой был, короче? — решил пошутить я.

— Очень, — абсолютно серьезно кивнула Маша.

— Вот и отлично. Еще какие результаты по обзвону есть?

Маша замерла. Улыбка медленно сползла с лица.

— Ой… А я так обрадовалась, когда папа написал, а потом переписывались, а потом — деньги… А потом еще немного поплакала — и уснула…

Понятно. Внезапным счастьем накрыло и сразу всё остальное — побоку…

— А сейчас… — она растеряно смотрит на свой мобильный.

Ага, а сейчас связи больше нет. И скорее всего, уже не будет. Как и электричества. Всё, приплыли.

— Серёж, а ты еще до кого-нибудь дозвонился?

Я лишь отрицательно головой мотаю.

— Даже родителям?

— Мне некому, Маш. Отец с мамой еще в начале девяностых на машине разбились. Молодой «дальнобой» за рулем фуры уснул и — на встречную. А там «жигули»… Ну, и все… А тётка, тёть Рита, отцова сестра, умерла, когда я в армии служил…

Да, помню, неслабо меня тогда нахлобучило. Первые полгода службы, самые тяжелые, а тут — единственный родной человек. И начальник строевой части — тварь жирная! «Близкие родственники — это отец, мать и родные братья-сестры. Не положен тебе отпуск». Тогда-то я с Иванычем впервые и познакомился. До этого только воинское приветствие ему браво отмахивал, когда он мимо шел, ну, или равнение в нужную сторону на него брал, когда мы строем топали. Я кто был? «Салага»-первогодок, а он — только что назначенный начальником погранзаставы подполковник. Тогда-то Фоменко и показал себя правильным мужиком и настоящим офицером: отпуск дал своей властью, еще и билеты на самолет помог купить, на поезде я б на похороны точно не успел…

— Эй, ты чего? — удивленно спрашиваю я Машу, глядящую на меня глазами провинившегося спаниеля.

— Прости, я не знала…

— Брось, это все было так давно, что почти уже не правда. Да и откуда ты могла знать? Я про свою семью вообще никому тут не рассказывал. Один только Иваныч и знает… Знал…

— Может, все же «знает»? — с надеждой переспрашивает Маша.

Я лишь глубоко вздыхаю.

— Он точно был дома. У него квартира рядом с Восстания, на Суворовском. Самый центр. Если бы выжил — мы б сейчас тут с ним и с женой его, Кариной Владимировной, общались, а не вдвоем впотьмах сидели, не зная, что делать дальше.

— Вот к вопросу о «дальше», — ловит меня на слове она. — Что делать-то будем?

Прежде чем ответить, довольно долго думаю и, заодно, массирую виски, пытаясь разогнать тупую хмарь в тяжелой, не выспавшейся башке.

— Даже не знаю, что тебе сказать, Маша. Пока что у нас есть относительно крепкие стены, четыре десятка пистолетов и десять… Стоп, не десять, девять карабинов под пистолетный патрон, полсотни ящиков с патронами… Два генератора. Пять кубов соляры к дизелю и две сотни литров к «абэшке». И две машины… И продуктов немного в кафетерии… В общем, можем и отсидеться какое-то время, и двинуть куда-нибудь. Вот только куда? Станиславич сказал — город мертв. Не просто нет живых, нет никаких следов сопротивления мертвым. Понимаешь? Никто там не строил баррикады, не перегораживал улицы, не отстреливался из окон и не выгонял из боксов бронетехнику. Что бы там не произошло, оно произошло очень быстро, почти мгновенно.

— Как в телестудии, — севшим голосом прошептала Маша.

— Да, как в телестудии, — согласился я.

Глава 2

Второй раз о наших дальнейших планах Маша спросила, когда я уже умылся и пытался разогнать сонную одурь в голове старым, но верным армейским способом — отжиманиями от пола. Они вообще почти во всех случаях жизни выручают. Как бы печально дела не обстояли — упор лежа принял, тридцать-сорок раз «землю толкнул» и вроде как полегчало. Проверенное средство практически помогло слегка в себя прийти, но…

— Серёж, так что мы будем делать дальше?

Интонации в голосе настойчивые, в этот раз отмолчаться точно не получится. А что ей ответить? Если честно, то в голове вертится только жегловское: «Не знаю!», с этакой характерной хрипотцой в голосе. Но, подозреваю, что ее такой вариант ответа вообще не устроит.

— Для