Первенцы - Дарья Чернышова

свернутое послание в сундуке с одеждой. Освальд приехал через несколько дней, довольный, с хорошей добычей. Ортрун решила, что это добрый знак. Ей ужасно хотелось подсмотреть, как Марко найдет письмо, через расшатанный камень в стене, но брат позвал поглядеть на разделку туши, и Ортрун согласилась, чтобы не вызывать подозрений.

На следующей тренировке она то и дело пропускала удары, потому что вглядывалась в лицо Марко, пытаясь понять, успел ли он прочесть послание. Ничего не вышло – он оставался непроницаем. Тем сильнее Ортрун заволновалась, когда после учебного боя Марко жестом подозвал ее к арсеналу, где никто не услышал бы, о чем они говорят. «Очень далеко отсюда, в другом старом замке, – осторожно начал Марко, глядя в сторону, – живет моя дочь, примерно твоя ровесница. Если бы она однажды пришла ко мне и рассказала о любви к человеку, который похож на меня, я бы обнял ее и ответил, что это пройдет».

Ортрун не расстроилась – убедила себя, что дело именно в возрасте. «Когда стану постарше, – думала она, – все обязательно будет хорошо». Ее не разуверила в этом даже нагрянувшая через пару лет новость о скором замужестве. Ортрун знала – ей нужно выйти за «кого-то из Корсахов», чтобы Освальда избрали владыкой, значит, она поедет с братом в Столицу, а Марко, самый надежный из стражей, будет их сопровождать. Мама не стала бы держать его при себе – за этим крылась история, которую могли рассказать только всеведущие сааргетские камни.

Почему-то Марко перестал с ними ужинать, даже иногда, а при встрече с госпожой Мергардис начал кланяться слишком низко. Мама, в свою очередь, постоянно поправляла юбки или манжеты платья, если с начальником стражи приходилось лично говорить о делах – отвлекалась на что угодно, лишь бы не глядеть ему в глаза. Ортрун так и не отважилась спросить, в чем проблема, но ее успокаивало, что этот разлад не повлиял на их отношения с Марко: она все так же часто с ним тренировалась, беседовала, делилась снами, порой жаловалась на Освальда.

Жаловаться было на что. Чем старше, тем несноснее становился ее близнец. Сперва ей казалось, что он ревнует к Модвину, однако потом стало ясно – пакости приносят Освальду удовольствие. Юного господина пытались вразумить охотой, книгами и даже коневодством, но он притворялся, что интересуется больше всего виноделием – как оказалось, чтобы вылакать все лучшие бочки. Ортрун раздражало, что при этом он умудрялся действительно превосходно разбираться в вине, и его то и дело звали на дегустации, а спустя время находили под лавкой и тащили под руки в кровать.

Когда госпожа Мергардис приказала на ночь обыскивать и запирать погреба, Освальд решил развратничать. За короткое время в округе не осталось девицы, которую не предупредил бы о господине Фретке бдительный отец, но Освальд таинственным образом находил места для развлечений и пропадал в них порой по целой неделе.

В последнюю из таких его отлучек Ортрун осторожно попросила Марко отправить кого-нибудь на поиски. «Он и раньше гулял подолгу, что особенного в этот раз? – нахмурился тот, но, заглянув ей в глаза, спросил обеспокоенно: – Тебе что-то приснилось?» Она поежилась: «Мне снился отец. Он ничего не сказал, только был весь в ушибах, как будто его избили». Марко кивнул: «Я поеду сам. Ты все делаешь правильно, – постарался он ее подбодрить. – Братьев надо беречь».

Госпожа Мергардис возмутилась его отъездом, ругала дочь: «Сколько раз я тебе говорила? Он начальник стражи, а не твой посыльный». Когда следующей ночью Ортрун снова приснился отец, тянущий к ней окровавленные руки без ногтей, она поняла, что случилась беда. Утром она увидела в своей кровати свернувшегося калачиком Модвина – раньше он никогда не приходил спать к сестре.

Освальд вернулся еще через два дня. Один. Когда его расспрашивали, отмахивался и говорил, что ничего не помнит. Ортрун знала, что он не врет. «Братьев надо беречь», – сказал Марко, человек, который стал ей ближе, чем брат. Его она не уберегла.

Люди, посланные его найти, привезли лишь слухи: седовласого мужчину видели пьяным в такой-то корчме, потом на ее задворках, потом он взял чужую лошадь и уехал на север. Госпожа Мергардис презрительно хмыкнула.

«Я не верю, мама, он так поступить не мог», – попыталась вступиться Ортрун. «Жаль тебя разочаровывать, – отворачиваясь, ответила госпожа Мергардис, – но он-то как раз очень даже мог».

Мать запретила Ортрун тратить время и силы на поиски. Она боялась увидеть Марко во сне, но он послал тревожный знак наяву – получив с заказанными для новых платьев тканями коротенькую записку, Ортрун сразу поняла, что это от него. В послании говорилось: «Полукровка жив. Предупреди госпожу, что замок покидать нельзя. Будь осторожна. Береги братьев».

Она немедленно пришла с этим к маме, но та лишь снисходительно улыбнулась: «Он никак не может быть жив, милая, мне принесли его голову». «Кто принес?» – спросила Ортрун, надеясь зацепиться хоть за что-нибудь. Госпожа Мергардис повела плечом: «Какая разница? Я совсем не горжусь этой историей, и она, ко всеобщей радости, в прошлом. Мне нужно собираться в дорогу, – ласково погладила она волосы дочери, – иначе твой жених скоро заложит даже портки». Мама покинула замок в сопровождении надежной охраны, но охрана ее не спасла.

Когда Ортрун отправила по следу уже третий поисковый отряд, наступила одна из самых страшных ночей в ее жизни. Мама пришла во сне и сказала: «Не ищи мое тело, им насытились уже дикие звери». Проснувшись, Ортрун обнаружила, что над ней склонились лекари, Ютта и бледный от испуга Модвин. Он впервые тогда увидел кровавые слезы сестры и тоже решил, что она умирает.

Сегодня настала вторая такая ночь. Ортрун чувствовала себя раскаленным металлом, по которому ударили кузнечным молотом. В мамином любимом сборнике затесалось стихотворение о том, что потери делают человека крепче. Ортрун крепкая. Марко всегда хвалил ее за то, как уверенно она держит удар.

Ортрун встала с постели, умыла лицо, вылила подкрашенную кровью воду в ночной горшок. Быстро расчесала гребнем обрезанные по плечи иссиня-черные волосы, оделась по-мужски, как для тренировки, и направилась в комнату Освальда. Ей хотелось на кого-нибудь злиться, а брат всегда мог любезно предоставить повод.

Господин Фретка по обыкновению спал одетый – что за ерунда, тратить время на шнурки и застежки, когда можно сделать лишний глоток вина? Освальда вообще ничто не могло привести в чувства, даже мама перестала справляться с ним в последние годы. Он почти не отреагировал, когда Ортрун сообщила о ее смерти, только буркнул: «Гребаная политика», – и откупорил