Пленники раздора - Алёна Артёмовна Харитонова

посмотрел на Лесану с лёгким прищуром. – Знаешь, об одном жалею…

Девушка глядела на него, пытаясь понять, зачем он завёл этот разговор. Для чего? Сделать ей больно в отместку за жалость? Или давно хотел ужалить, дать понять, что нет у неё от него никаких тайн, вся как на ладони? И ежели удаётся ей иной раз оказаться сильнее и умнее, так потому лишь, что он позволяет. А захочет – найдёт, на что надавить.

Лесана промолчала.

– Не хочешь выведать о чём? – Лют развеселился. – Даже не спросишь?

Обережница отвернулась от него, легла на бок и укрылась меховым одеялом. Не хотелось ей больше с ним говорить. И знать его не хотелось. И видеть. И слышать.

– Злишься, – сказал удовлетворённо волколак. – Злись. Злость лучше жалости. И всё-таки обидно, что я не знаю, как ты пахла прежде…

Лесана стиснула зубы, призывая на выручку всё своё терпение, всю силу воли, чтобы не развернуться и не удавить эту скотину тем самым наузом, который болтался у него на шее.

Глава 40

Нынче Клёна отвоевала себе право приходить в лекарскую. Как бы ни сновали выучи, как бы ни были заняты креффы, но даже им требовались сон и отдых. Девушка набирала на поварне корзину еды и относила в башню целителей. А там собирала дурно пахнувшие, отвратительные на вид, грязные простыни и повязки. Не брезговала, не морщилась. Стирала, полоскала, кипятила, сушила. Всё молча, с выражением сурового сосредоточения на лице. Вон оно как вышло: решила не плакать, а теперь, видать, и улыбаться разучилась.

С подругами Клёна не виделась. После за́утрока спешила на занятия к Ольсту, где прилежно училась грамоте, чертя палочкой на вощёной доске и складывая резы в слова. После урока помогала на поварне, затем несла лекарям обеденную трапезу, забирала горшки из-под утренней снеди и новую стирку.

Фебра она видела лишь мельком, и то всего несколько раз. Туда, где лежал израненный вой, девушку не пускали, да она и не смела проситься. Хорошо хоть так дозволяли приходить.

Ихтор осунулся за эти дни. Словно высох. Клёна догадывалась: целительство даётся ему тяжко. Израненный сторожевик был настолько плох, что саму жизнь в нём удерживали силой. А в жилу он никак не шёл. Так и повис между бытием и небытием.

Через несколько дней после того, как Клёна сожгла материну шаль, в мыльню, где девушка стирала кровавые повязки, заглянула ходящая, которую привезли в Цитадель вместе с Фебром. Волчица зашла в душную, туманную от пара залу со словами:

– Вот ты где! А я ищу!

– Ищешь? – Клёна вытерла со лба испарину. – Зачем?

– Узнать хотела, как тот охотник.

– Плохо, – ответила девушка, отложив в сторону отжатую холстину. – И не там, и не здесь.

Ходящая кивнула задумчиво, а потом спросила:

– Проводишь меня к тому, кто его лечит?

– Это ты у главы спрашивай. Я тут не распоряжаюсь, – сказала Клёна, после чего подняла с осклизлой лавки кадку с мокрыми тряпками и вышла в раздевальню.

Спиной девушка ощущала задумчивый взгляд волчицы.

Сызнова они встретились к вечеру. Клёна принесла целителям трапезу, и первой, кого увидела, войдя в башню, была ходящая. Она стояла рядом с Клесхом и что-то говорила внимательно слушавшему её Ихтору.

Мужчины оглянулись, услышав, что входная дверь хлопнула. Клёна вопросительно поглядела на отчима: можно пройти или нет? Он кивнул. Тогда девушка пристроила корзинку на краю стола и взялась накрывать, краем уха прислушиваясь к словам волчицы.

– Отними ему ногу. Она гниёт. Оставишь – не выживет.

Ихтор качал головой.

– Отнимем – всё одно умрёт. Не перетерпит. Пойми ты это. А травами дурманить нельзя. Сердце едва бьётся.

– Да он у меня на сломанных ногах две седмицы по лесу брёл! – в сердцах воскликнула ходящая. – И добрёл! Надо хотя бы попробовать.

Целитель перевёл взгляд на главу.

– Парень умирает. Ежели ногу оставить, не жилец уж точно. Ежели отнять, может, выдюжит, – спокойно сказал Клесх и закончил: – Попытаемся. Мара, когда?

Ходящая задумалась.

– На рассвете лучше всего. Выспаться надо. Ввечеру за такое только дураки берутся. Да и целитель ваш аж шатается. – Она кивнула на Ихтора. – Того гляди, помрёт раньше, чем тот, кого лечит.

Клёна выставила на стол снедь, молча забрала бадью с окровавленными повязками и вышла, будто всё происходящее её никак не касалось. И только на крыльце привалилась спиной к щербатой каменной стене башни, силясь объять страшную мысль: завтра утром. Всё решится завтра утром.

Зря она сожгла материну шаль так рано.

* * *

Поздно вечером в дверь Клёниного покойчика поскреблись. Девушка отложила дощечку с писа́лом и сказала:

– Заходи.

Она думала, это кто-то из подружек: Нелюба с опухшим от слёз лицом или ощущавшая вину за отсутствие скорбей Цвета. Но на пороге стояла ходящая.

– Тебя ведь Клёной зовут? – спросила волчица, входя в каморку. – Я заметила, как ты прислушивалась к разговору. Слышала, как колотилось твоё сердце. Ты любишь этого охотника.

Мара не спрашивала, а утверждала, потому Клёна не стала кивать.

Диковинная гостья закрыла дверь и сказала негромко:

– Он ослеп на левый глаз и оглох на одно ухо. Он вряд ли когда-то сможет сызнова взять в правую руку оружие. А поутру ему ещё и ногу отнимут. Ежели он выживет, это будет хуже смерти.

– Жизнь не может быть хуже смерти, – ответила Клёна. – Он ратоборец. И знает цену жизни.

Мара усмехнулась.

– Иная жизнь хуже смерти.

Девушка нахмурилась.

– Зачем ты мне это говоришь?

Ходящая опустилась рядом с ней на скамью и спросила вкрадчиво:

– Хочешь, чтоб он остался цел и невредим? Молод, хорош собой, здоров? Чтоб его раны исцелились?

Эти вопросы не требовали ответа, поэтому Клёна сызнова промолчала. Она ждала продолжения.

– Здешние осенённые почему-то думают, что наилучшее для Фебра – остаться человеком. Пусть полуслепым и полуглухим калекой, но человеком. Ежели твой жених начнёт обращаться, его упокоят. Но посмотри на меня. Разве я чудовище? Я хожу, говорю. Я такая же, как ты.

Взгляд Клёны застыл, как вода в полынье, стал холодным, тёмным.

– Зачем ты пришла? – спросила она.

– Затем, что твой разум не затуманен ненавистью. В нём живёт любовь. Ты способна принять верное решение, – ответила ходящая.

– Он станет волком?

– Да. Ну и что? – с вызовом спросила Мара. – Он осенённый. Он будет помнить всё: и тебя, и Цитадель, и свою жизнь. Его раны исцелятся. Он будет здоров, как прежде, даже станет ещё сильнее. Он не будет бояться дневного света. Вы сможете быть вместе, понимаешь?