Царства смерти - Кристофер Руоккио

руин Тихого по пути от этого самого Актеруму. Третий раз оно явилось мне во сне; голоса произносили его в сени черного купола.

Я медленно поднялся на колени.

– Мне жаль, сородич, что до этого дошло, – театральным шепотом, чтобы мог слышать только я, произнес Дораяика на галстани. – Мои рабы правы. Ты напал на мой клан, убил двух моих друзей. Я не могу этого стерпеть. Не могу за это простить.

– Друзей? – вырвалось у меня, и я невольно обвел взглядом жутких железных химер, стоящих или распростертых перед своим повелителем.

Высоченное Вати с белым гребнем и в пластинчатом доспехе. Крылатый ужас Ауламн у ног Пророка. Теяну, неуклюжее шестиногое создание размером больше любого грунтомобиля. И Хушанса. Хушанса Многорукое, чей мыслительный центр кружил вокруг подобно зловещему спутнику.

Я размышлял о том, как аэта заставлял повиноваться своих ручных титанов и почему химеры попросту не убили Пророка и друг друга в борьбе за власть. Неужели им в самом деле мешала… любовь? Повиновение из преданности? Неужели сьельсинам были знакомы такие чувства? Потеряв дар речи, я следил за аэтой и его подданными, и вдруг, несмотря на все произошедшее, во мне вновь затеплилась надежда, которую я питал еще в юности, – надежда на то, что наши расы смогут мирно сосуществовать.

Она угасла миг спустя.

Не будет никакого примирения. Я не миротворец.

По сигналу Пророка конвоиры крепко схватили меня за плечи когтистыми руками. Сириани подошел и наклонился ко мне так низко, что его огромная физиономия оказалась напротив моего лица:

– Дай мне руки, сородич.

Я не шелохнулся, и тогда Гурана дернуло меня за волосы так, что моя шея оголилась в насильном повиновении. Я стиснул зубы и кулаки, когда Пророк взял меня за правую руку своей холодной лапищей. Левая рука, связанная цепью с правой, потянулась следом.

– Мы с тобой – аэты, ты и я, – сказал князь на моем языке и, не выпуская моей правой руки, поднял вверх свою. – Но ты отнял у меня два пальца: Иубалу, Бахудде. – И загнул сначала один, потом второй палец.

То, что он сделал потом, я никогда не забуду. Сириани не спешил, но c нарочитым усилием сунул два моих крайних пальца себе в рот. Я так опешил от испуга, что не успел среагировать. Но секундного промедления было достаточно. Челюсти ксенобита с хрустом сжались и откусили мне два пальца. Взвыв, я выдернул руку, попытался вскочить, убежать подальше от этого чудовища, лишившего меня половины здоровой кисти. Мое сердце как будто стучало в обрубках пальцев, алая кровь хлестала, стекая по подбородку Сириани. Мои откушенные пальцы торчали между зубов Пророка. Вождь приподнялся и проглотил их.

В моей жизни очень редко случалось, что я терял дар речи. Я прижал раненую конечность к груди, и моя роба тотчас пропиталась кровью. Пророк улыбнулся мне окрашенными моей кровью зубами и рассмеялся высоким воющим смехом, присущим его расе.

Мне вдруг стало стыдно. Это была шутка, жестокая шутка: пальцы за пальцы.

– Taguttaa o-tajun-wo! – скомандовал Сириани.

Гурана схватило меня за шкирку и порвало робу надвое.

– Shiabbaa! Ute Aeta ba-Yukajjimn! – объявил Сириани всем собравшимся.

«Узрите царя человеческого!»

Мне хотелось сказать, что это не так, что я не император. Что император и аэта – не тождественные понятия. Аэты должны быть воинами, а наш кесарь находился в тылу, приказывая другим окроплять руки кровью во имя его. Сириани, несомненно, понимал это, знал, что в глазах людей я просто рыцарь. Но я победил Аранату и Улурани. С помощью соратников одолел Иубалу и Бахудде. Я был аэтой, более того, единственным человеком, достойным этого титула. Для сьельсинов я был Князем князей человеческих.

Неудивительно, что Пророк хотел провести меня на триумфе. Моя показательная казнь во время аэтаванни на Актеруму положила бы конец всем внутренним распрям.

«Все, что я делаю, – говорил Сириани, – я делаю благодаря тебе».

Благодаря мне, благодаря моей смерти, он утвердится аэтой ба-аэтани, Князем князей и верховным правителем сьельсинов.

Сириани поднял бледную руку и подал знак. Я услышал свист плетки до того, как почувствовал удар, и спину обожгла резкая боль. Горячая кровь хлынула, когда лопнула кожа. Плеть ударила снова, и я, подавив крик, упал и обмяк. Стражники подняли меня. Я не собирался кричать. Гибсон ведь не кричал. Плеть ударила в третий раз. В четвертый. Кровь пропитывала мое рваное одеяние и стекала по бедрам. Я зажмурился.

«Что есть боль?» – спросил учитель ученика.

«Иллюзия», – ответил ученик.

Учитель отвесил ученику оплеуху.

Урбейн был убежден, что вершиной садистского искусства является фантомная боль, которую он насылал на жертв. Может, и так. Возможно, ощущения, разработанные им, были уникальны в своей хитроумной жестокости. Но ничто не сравнится с настоящей болью. Она формирует основы морали, ведь ни один человек, испытавший боль, не усомнится в том, что боль есть зло. Ни один человек, испытавший боль, не станет задумываться о ее природе.

Сколько раз опустилась плеть? Десять? Тридцать?

Когда все закончилось, стражники отпустили меня, и я рухнул к ногам Сириани на окровавленный пол.

– Та же участь ждет всех его соплеменников, – объявил Пророк и, заметив упавшую тень, я понял, что он указывает на меня.

Сириани Дораяика подобрал тогу и повысил голос, обращаясь к моим конвоирам:

– Приковать его к стене! Пусть рабы видят своего царя!

Глава 28. Адриан прикованный

Боль притупляла все ощущения, даже саму себя. Во мне онемела каждая клеточка тела, но с любым, даже самым осторожным движением боль снова вспыхивала белым огнем. Я открыл глаза. Передо мной медленно предстал окружающий мир.

Я предпочел бы его не видеть.

Впереди и внизу раскинулся огромный город из железа и черного камня. Зловещие башни высились над яркими реками магмы, сталактитами свисали с металлической крыши мира в тысячах футов надо мной. Грубые металлические трубы уродливых фабрик и заводов, питаемых вышеупомянутыми реками, густо дымили, вокруг пахло гарью и серой. Я различил вдали силуэты людей, несущих стальные балки на строительную площадку, где под бдительным надзором Бледных хозяев возводилась то ли новая башня, то ли какой-то монумент. Подземелье было столь обширным, что тут могли бы спокойно стоять два купола Ведатхарада, да и для третьего осталось бы место. С высоты я рассмотрел и сводчатые проходы, ведущие в другие пещеры и не менее внушительные тоннели.

Прежде мне не доводилось видеть столь огромный и устрашающий вражеский город. У сьельсинов не было более крупных поселений, за исключением одного, выстроенного не их руками.

Я не сразу понял,