Новый мир. Книга 2: Разлом. Часть первая (СИ) - Забудский Владимир

Ну ладно, я был заперт в «Вознесении», вопреки моей воле. Переживал маленькую войну за сохранение своей личности с системой, которую олицетворяли Петье и Кито. Я никогда и никому не позволю сказать, что то были счастливые дни. И все же стоило бы задуматься, что многих постигла во много раз худшая судьба.

— Братишка, ты это… достань вон оттуда, из шкафчика, чекушечку. Не виделись-то сколько, а?

— Я правда не пью, старина, — покачал головой я.

— Ладно, как хочешь. Мне хоть плесни. Стакан мой там, на столе. Мыть не надо, воды у нас в обрез. Я после себя не брезгую!

Мне очень не хотелось этого делать, но все же я достал из шкафчика бутылку без этикетки с чем-то мутным и на четверть наполнил граненый стакан, а затем передал его развалившемуся на койке цыгану. В моих глазах, должно быть, была жалость. Надеюсь, там не было отвращения — я не хотел, чтобы оно там было. И все же Мирослав почувствовал себя неловко. Сделал большой глоток, мигом опорожнив стакан. Слегка поморщился. Щеки сразу же покрыл легкий румянец. Закусывать в его привычки, похоже, не входило.

— Чего приехал-то, Димитрис? — наконец выдохнул он. — Не для того же, чтобы смотреть на это.

— Мне не безразлично, как ты живешь…

— Да ладно, перестань! Семь лет не приезжал, а тут вдруг примчался через весь мир! Что ты здесь забыл?!

Я вздохнул, не зная, с чего начать. Я ничего ему толком не объяснил, так как опасался доверять такую информацию телекоммуникациям, даже после моей пьяной выходки. Теперь мы были наедине, в таком месте, где мне вряд ли стоило опасаться прослушки. И все же я продолжал колебаться, не зная, как многое я могу сказать. Мое импульсивное решение покинуть Содружество вовсе не было окончательным и необратимым. В глубине души я все еще надеялся, что у меня есть дорога назад, и я, если захочу, смогу вернуться туда по окончании этого уик-энда, сделав вид, что ничего особенного не произошло. Если принять во внимание эти соображения, то вряд ли мне стоило раскрывать слишком много секретной информации отставному офицеру Альянса…

«Перестань!» — вдруг одернул я себя, разозлившись из-за приступа малодушия. — «Для Мирослава мой папа был почти что отцом. Он имеет право знать!»

— Миро, — вздохнув, я тоскливо посмотрел на названного брата. — Мне очень жаль говорить тебе это, но мои родители… наши родители… их больше нет.

На лице Мирослава не сразу отразились эмоции, за исключением легкого замешательства.

— Дима, я прекрасно понимаю, что если их нет все эти годы — то шансов немного. Но ведь ты не теряешь надежды. Я хорошо помню, как тогда, на Олимпиаде, ты обратился к китайцам…

— Нет, ты не понял. Я абсолютно точно знаю, когда они умерли, и как.

Миро ощутимо напрягся.

— Их убили нацисты, много лет назад. Маму — сразу же, как они вошли в Генераторное. Папу — около года спустя, казнили в тюрьме.

— Откуда ты это знаешь?!

— Я не могу рассказать тебе. Но эта информация достоверна.

Долгое время в замызганном закутке цыганского притона царило гробовое молчание. Я дал Мирославу время принять то, что я ему сказал. Некоторое время он молча качал головой. Потом про себя выругался. Боль, которая читалась в его глазах, невозможно было подделать. И в этот момент мне захотелось назвать его просто «братом» — без глупых и ненужных приставок. Ведь гены — это далеко не все.

— Прими мои соболезнования, братишка, — горестно произнес Миро, наконец подняв на меня грустный взгляд. — Я не знал людей лучше, чем они. Они относились ко мне почти как к собственному сыну. Ты не представляешь себе, как мне их не хватает.

— Да, я знаю.

— Я знал, что их больше нет. Я ведь не дурак. Но все равно мне так больно слышать это от тебя.

— Я знаю об этом уже много месяцев. Прости, что только сейчас сказал тебе.

— Да нет, все в порядке, — он продолжил качать головой. — Я не могу поверить, что ты проделал такой путь лишь для того, чтобы сообщить мне эти новости…

— Не только для этого, — я поднял на брата взгляд. — Останки моей матери покоятся около Храма Скорби. Я бы хотел побывать там.

Мирослав удивленно посмотрел на меня.

— Храма больше нет. Югославы сожгли его.

— Это неважно. Она умерла там.

— Она больше не здесь, Дима. Ее душа где-то далеко, но точно не здесь, не в этих сожженных руинах. Тебе необязательно идти туда и подвергать свою жизнь опасности, чтобы почтить ее память.

— Умом я понимаю это, Миро. Но что-то зовет меня туда, — я пожал плечами. — Можешь называть меня дураком, но я не успокоюсь, пока не увижу это место, не положу туда цветы…

— Ты не дурак, Дима. Ты просто страдаешь. Винишь во всем себя. Я чувствую это. Но не стоит.

— Миро, не пытайся успокоить меня. Я чувствую свою вину каждый миг, и она всегда останется со мной. Мне было пятнадцать. Я был мужчиной. Крепким, выносливым. Я умел стрелять. Я должен был остаться и защитить ее. Как это сделал ты!

— Не говори ерунды. Твои родители не хотели бы этого…

— Это не важно!

— Еще как важно! — разозлился он. — Ты дал слово отцу, Дима. Я это знаю. Он сказал мне вывезти тебя отсюда. И я сделал бы это, даже если бы мне пришлось оглушить тебя и загрузить тебя в тот конвертоплан, как дрова!

— Зачем вы все так опекаете меня?! Я мог бы сражаться!

— Ты мог бы умереть, Дима, или остаться калекой, как я. И это ничего бы не изменило в той войне, — сурово ответил Мирослав. — Я сожалею о многих своих поступках, но одним я горжусь — тем, что исполнил волю твоего отца и отправил тебя подальше из того пекла.

— Но мама! Она должна была уехать со мной! Я не знал, что она останется, до самого последнего момента! Она обманула меня! — я едва не плакал.

Мирослав крякнул, будто собирался было встать со своей койки и подойти ко мне, но затем вспомнил, что у него нет ног, и обессиленно откинулся назад.

— Это нормально, что ты страдаешь, Дима. И что ты винишь себя. Твой папа тоже винил бы себя. Такие чувства испытывают все хорошие люди…

— Я не хочу быть хорошим человеком, — покачал головой. — Я лучше буду человеком, который любой ценой сохраняет жизнь своих близких.

— Не в наших силах изменить некоторые вещи, Дима.

— Да, я знаю, — сжав зубы, кивнул я.

Я услышал щелчок зажигалки — Миро закурил сигарету, которую ему дал пилот вертолета.

— Ты должен жить дальше и помнить о них. И тебе вовсе необязательно для этого посещать их могилы. Твоя мама всегда говорила, что наши близкие, ушедшие от нас, живут в нашей душе.

— Я помню это. Но все-таки я хочу съездить туда. Это была моя мама.

— Была, Дима. Ее больше нет! Ты не хуже меня понимаешь, как глупо топтаться у клочка земли, под которым зарыты чьи-то останки, и думать, что это что-то значит!

— Миро, я не могу так. Я просто…

— Слушай, только не надо здесь изливать свои душевные терзания, ладно?! Ты потерял родителей. Я своих вообще никогда не знал. Но ты, в отличие от меня, нормальный здоровый человек! Ты живешь в долбанном раю! Перед тобой — вся жизнь! Какого хера лысого ты сюда приперся?! — Миро, похоже, начал выходить из себя.

— Насчет рая я бы поспорил, — вспомнив свое недавнее знакомство с реалиями жизни в «желтых зонах» около Сиднея, возразил я.

— Попробуй только! Посмотри вокруг! И у тебя еще поворачивается язык такое говорить?!

— Эй, ты чего орешь, как недорезанный? — послышался из-за шторы чей-то хриплый голос.

Миг спустя из-за завесы показалось лицо дяди Горана. Я никогда не видел его раньше, но где-то так себе и представлял. Он выглядел старым, но волосы на голове росли так буйно и блестели такой молодецкой смолью, что не приходилось сомневаться — они только-только покрашены, если это вообще не парик. Черты лица цыганского барона были острыми, точеными. У него были впалые щеки, впалый подбородок, глубоко посаженные глаза — вообще, он слегка напоминал воздушный шарик, из которого выпустили почти весь воздух. Лишь длинный острый нос с горбинкой торчал вперед, будто крюк. Даже если бы не оспины, которыми его лицо было изрыто вдоль и поперек — никто бы не назвал его внешность приятной.