Под ласковым солнцем: Ave commune! - Степан Витальевич Кирнос

охватила паника, каждая клетка организма пронизана неприятным щекотливым чувством, от которого нет ни защиты, ни спасения.

«А как же то прекрасное величие природы в Сверхулье? Разве это не прекрасно? Но почему они его оставили, не превратили в каменную пустыню?» – в разуме появился рад вопросов, на который нет ответа.

Давиану кажется, что всё его тело и душу объяла неизвестная лихорадка. Его душа проваливается в огонь, истошно вопящее и всеополяющее пламя, от которого нет спасения, нет укрытия, содеянное человеческими руками, которое бы избавило от этого страшного огня. Ропот напал на парня, тревога прокралась вовнутрь и кажется, завладела всем его естеством и в вопящем разуме рождается единственный вопрос:

«Где же теперь можно спрятаться?»

Ещё пару мгновение его брала дрожь и тошнота, казалось, что у ушах стучат громоподобные барабаны, ставшие откликом беспокойного сердца и Давиан стал про себя молвить единственное, что его спасало доселе от подобных состояний:

«Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного».

Монотонное и вкрадчивое, наполненное смыслом, повторение этих слов, едва успокоило юношу, и он смог расслабиться, когда странное чувство, впервые его настигшее, отпустило его.

– О-о-о-о-х, – раздался тяжёлый выдох на всю площадь и Давиан опёрся затылком на холодный камень.

Прежние чувства вернулись к нему, он снова может ощутить холод на коже, его ноздри вновь покалываются от приятного касания ледяного воздуха, наполняющего жизнью. Сейчас Давиану кажется, что в его душе всё рухнуло, потеряло смысл и лишилось нечто важного, а посему он готов впасть в депрессию, мир вокруг него стал превращаться в преломлённое отражение ада.

Неожиданно возле лавки раздался приятный женский голос, звучание которого заставило парня содрогнуться:

– Вот ты где, а я тебя искала.

Со скоростью ветра Давиан мотнул головой, почувствовав резкую боль и хруст в шее, но это его не волновало. Он разглядел высокую девушку, облачённую в серые брюки, туфли и обтягивающую куртку такого же цвета. На хрупкие плечи ложатся локоны длинных чёрных волос, по мягкости похожих на шёлк. Лицо девушки сильно исхудало, потеряло прежнюю жизнерадостность, а в аметистово-карих очах читается боль, явное отражение пережитых страданий.

– Юл-Юля? – язык Давиана стал заплетаться, от радости и удивления, которые тёплой рукой коснулись охолодевшей души.

– Да, это я.

Давиан коснулся сильно заболевшей шеи, его лицо перекосила боль, но всё это неважно для него. Он видит человека, единственную душу, которой он может довериться, человека, рядом с которым не страшит гнёт и безумства Директории Коммун.

– Юля, – улыбнулся Давиан. – Как же я рад тебя видеть.

Но в ответ улыбки не было, лишь холодная ухмылка, полная внутренней натуги и покрытого ледяным безразличием трепета.

– Юля, – нахмурился Давиан, – что с тобой случилось? – серьёзно прозвучал вопрос, а вся радость с лица юноши исчезла, как морок. – Зачем ты меня искала?

Девушка сделала пару шагов и присела рядом с парнем, который ощутил что-то неладное, словно её дух был опустошён.

Вместе они просидели молча минуты две, и между ними установилось полное и непоколебимое безмолвие и тишина, прекрасный покой, который вкупе с антуражем этого места походил на могильную тишь. Однако усталая речь дамы разбила затишье, рассыпав его по закоулкам души:

– Как хорошо, что ты вернулся. В последнее время пришлось слишком тяжко… даже думала, что уже пора…

– Пора что? – надавил голосом Давиан.

– Покончить со всем этим… вот представь себе, сидишь на диване и думаешь, что всё кончено и смысла дальше жить нет.

– Да что случилось!?

Девушка не сдержалась, да и никаких сил не хватит, чтобы удержать себя от бури нахлынувших эмоций, и она дала волю себе. Уткнувшись в правое плечо Давиана, Юля горячо зарыдала, послышался вой, протяжный и жалобный, от которого у парня внутри всё сжалось, все его эмоции отметились печалью уныния.

– Ну, успокойся, прошу тебя.

Он приобнял её, лелея надежду на то, что здесь не поставили камеры. Давиан ощутил, как рукав его одежды стал влажно-солёным, немного тёплым, от пролитых слёз. Правой рукой парень прижал к себе Юлю, став призывать к успокоению.

– Прости, – через минуту пришла в себя девушка, утерев лицо рукавом балахона Давиана. – Слишком много накопилось.

– По порядку, что произошло.

– Эт-эт-это слишком тяжко… мены, путём голосования, исключили из… народных законников, путём голосования. К-какая-то харя донесла, что я якобы молилась не коммунизму, а это преступление против коммунистического народа, – сквозь редкие всхлипывания, говорит Юля.

– Ага, как там поётся – не сотвори себе идола никого-то и воздавай хвалу только коммунизму, поправшему всякую религию.

– А я-я… просто присказка была. Подумаешь, как-то сказала – «Слава Богу». А меня выгнали, выкинули как использованную тряпку в назидание, что бы я «следила за словами и больше не попускала осквернения устами народа праведного».

– Я так понимаю, это ещё не всё? – спросил Давиан, только способный предполагать, какое потрясение испытала душа бедной девочки.

– Н-нет. По-потом пришлось искать другую работу. И по итогам нар-народного гол-голосования мен-меня впихнули в Третий дом Равенства.

Давиан знает, что там не только с утра до ночи учат идеологии коммунизма, ибо для послушниц Третьего дома Равенства предусмотрены жестокие диеты и палочные меры воспитания, дабы они смогли прочувствовать всю беду и страдания, которые преодолел рабочий класс в самом начале битвы за коммунизм, как утверждают идеологи Партии. И юноша видит этому подтверждение, когда взирает на синяки, которые отметили руки Юли, смог разглядеть умело замазанный тональным кремом синяк под глазом. Но помимо этого, послушницы «дома» вынуждены отправляться на заводы и склады, где горячими проповедями несут слово Партии, а так же по итогу голосования могут быть приобщены либо к труду на время, либо стать объектом общих утех, тем самым подтверждая постулат о том, что везде и всегда нужно служить обществу всем тем, чем можно. Частная жизнь и личные интересы – понятия, недопустимые для этого странного мира.

Давиан не понимает, отчего сейчас его берёт не просто злоба, но истошно кричащая ненависть к Директории. Он прижимает к себе ослабевшую девушку, как бы испытывая внутренним состоянием, скорбь по ней и в то же время его душа взалкала мести, возмездия для тех, кто с ней это учудил. Его глаза наполняются и печалью, и гневом и бессилием одновременно и такой набор эмоций снова изматывает психическое состояние и понадобилась сила воли, чтобы удержать себя от тряски и содроганий.

– Всё ещё будет хорошо, – шепчет Давиан и ему тошно от того, что это единственное, что он может сделать – утешить словами, а не принести кару на тех, кто творит страшные бесчинства.

– Я так уже не думаю… не