Элона Демидова - Отступник

Роман не считал себя мягким человеком. Если во имя собственного благополучия надо было отнять чью-то жизнь, он делал этот шаг не задумываясь. К инакомыслию всегда относился с подозрением, а при слове «гуманизм» морщился. Но сейчас он поставил перед собой цель: сохранение народа, вне зависимости от сословий или места обитания. Цифры смертности внушали серьезные опасения. И дело не в каких-то там высоких материях. Витают в облаках как раз-таки Антон, фанатично помешанный на вопросе чистоты крови, да начальник гвардии Алфераки со своими ритуальными убийствами, древнегреческими бреднями и прочей безумной чушью. И ладно бы убийства во время обряда совершеннолетия безнадежно больных и никчемных стариков-рабов, на это еще можно согласиться — в конце концов, элитные воины должны получать воспитание. Но на умерщвления «неполноценных» детей, фактически здоровых и жизнеспособных, решительно следовало наложить вето, потому что никаких иных мер свести убыль населения хотя бы к нулю царь не видел.

Но вот, кажется, впервые забрезжила надежда.

Самым крупным поселением после Лакедемона была Беглица — задворки Миусской Политии, впрочем, это всегда была деревня. Однако поначалу, как свидетельствовала перепись Шестого года после Великого Коллапса, людей в Беглице обитало даже больше, чем в столице, теперь же в два с половиной раза меньше, и нельзя сказать, что этот факт мог хоть как-то удивить. Ядовитые воды Азовского моря, радиация, мутанты, да и просто жизнь без простейшей медицинской помощи, с ежедневной каторжной работой, с недородами и эпидемиями не располагали к длинной жизни. Но вот что интересно: два года назад население Беглицы составляло 97 человек, а год спустя — 110. Это, конечно, мелочь. Ее можно было объяснить внутренней миграцией, скажем, из Красного пахаря или Золотой Косы, даже из Малой Федоровки. Или из всех этих поселений разом. Но вот отчет за нынешний год. В клеточке напротив «Беглица» стоит цифра 132. Более того, в двух соседних деревнях убыль тоже остановилась. И этот феномен зафиксирован в самом экологически неблагоприятном районе. Каким образом? Люди приспособились? Или здесь что-то другое?

Вопросы не давали покоя. Ответы на них, как чувствовал правитель, должны быть просты до гениальности. Вздохнув, Роман поднялся. Обязательно надо выяснить причину, ведь в Беглицу уходят концы еще одного очень любопытного дела...

Накинув на себя перевязь с шашкой из знаменитого Златоустовского булата и нацепив на пояс кобуру со «Стечкиным», царь вышел в гостиную, которую освещали прикрепленные к стенам факелы. Чтобы случайно не поджечь дом, пламя было забрано в металлические отражатели, а на полу стояли емкости с водой, в которые падали угольки. «Хорошо жили в замках, сплошной камень, гореть нечему, да и челяди толпа, для присмотра...» — подумал Роман, запирая кабинет.

В доме второго по значимости человека лакедемонской Общины слуг не имелось. Еду готовила царица, а два раза в неделю приходила рабыня, забирала одежду для стирки. Раньше она же и прибиралась, но в последние пару лет ее заменил Кацо, мальчик, которого Роман забрал в трехлетнем возрасте у овдовевшего трактирщика Гоги. Многие в Лакедемоне считали царя чуть ли не аскетом, но они ошибались. Правитель не жалел свечей и масла для огня, его жена имела самые изысканные наряды из довоенных тканей, красивая мебель и старинные вещи украшали интерьер дома, а к обеду подавались различные вкусности. Отсутствие слуг объяснялось самым простым образом: царь никому не доверял.

―  Лена, — негромко позвал он и залюбовался вошедшей женщиной.

В мерцающей полутьме зала ее белая кожа казалась мраморной, а сама царица — статуей, прекрасной ожившей Галатеей. Платье из развевающегося синего шелка доставало до пола, отчего точеная фигура казалась еще стройней. В вечернее время не видны были морщинки под глазами, и незаметны серебряные прядки в черных волосах, заплетенных в «рыбий хвост». Перед ним стояла вечно молодая богиня, мечта поэтов всех времен и народов. Но Роман не чувствовал себя Пигмалионом. И если бы он был Парисом, а боги вручили бы ему яблоко раздора, то вряд ли оно досталось бы Афродите, сколько бы прелестниц та не сулила.

― Мне нужно пройтись, — сказал царь, поглаживая бородку. — Запри дверь на засов. Откроешь только когда услышишь мой голос и условный стук.

― Ты говоришь это всякий раз, как уходишь из дома, — сказала Елена улыбнувшись. — Могу ли я спросить, куда ты собрался и сколько тебя не будет?

Правитель помедлил с ответом, а потом разом выпалил:

― Когда приду, не знаю. Сперва навещу трактирщика Гоги, а потом — Алён.

Елена побледнела, отчего сделалась еще прекрасней.

― Ясно, — соглашаясь, кивнула она, но в голосе звучал невольный укор.

― Ты должна мне доверять, милая. Я ничего не совершаю просто так, и ухожу вовсе не развлекаться. Ты обязана помнить это.

― Я помню, — царица отвернулась. — Твоя миссия важней твоей женщины.

― Да, — не меняясь в лице и голосе, произнес царь. — Это мое бремя. Когда ты выходила за меня замуж, ты знала на что шла. И у тебя был выбор, товарищ лейтенант.

― Конечно, был, — горько усмехнулась Елена. — Узы брака или цепи рабства. Как оказалось, разницы никакой.

― Ты просто устала... — Роман подошел к жене и обнял ее, куснув миниатюрное ушко, поцеловал гладкую шею. — Просто расстроена...

― А знаешь, ты ведь ночью совсем другой. Днем ты защитник, лев, благородный царь зверей, а ночью коварный хищник, ягуар, — царица высвободилась из объятий мужа. — Да... воистину, бывших разведчиков не бывает. Идите, товарищ майор. Я буду ждать. Что ж еще остается?

Пятнадцать минут спустя Роман зашел в трактир. Три воина, видимо только что с дежурства, завидев важного посетителя прокричали пьяными голосами приветствие и тут же подняли тост, пожелав долгих лет жизни правителю Великого Лакедемона. Толстый грузин с напускной робостью принялся что-то лепетать, дал несколько указаний тощему служке и провел дорогого гостя во двор своего дома, примыкающего к пивной. Здесь в чаше на треножнике горел огонь, а на ветках были развешены светильники, на столе дымился шашлык и стоял бочонок с пивом, а рядом с ним — две толстые стеклянные кружки литровой емкости. Остро пахло горелой травяной смесью, отпугивающей комаров.

― Ну что ж, Гоги, угощай, — царь присел к столу. — Мясо с вином лучше сочетается, но отличное пиво в наше время дороже любого вина.

― Канешна, дарагой, сэйчас все будэт, — трактирщик спешно разлил пенящуюся жидкость.

― Тогда за плодотворное сотрудничество, — Роман отхлебнул густое пиво.

Оно имело сладковатый привкус и было совсем иным, нежели то, что продавалось до Великого Коллапса. К шашлыку гость не притронулся.

― За нэго, дарагой!

― Как идут дела на пивоварне? — Роман добродушно улыбался, но буквально прожигал взглядом собеседника.

― Вот, сорок литрав палучилась. Завтра разнэсем па балшим сэмьям.

«Большими семьями» Гоги называл дома старейшин и царей.

― Да? — правитель сделал глоток. — А на выходе, должно быть, еще пятьдесят или даже шестьдесят получится?

Гоги, перестав жевать мясо, подобострастно, почти по-собачьи посмотрел на царя:

― Ячмэнь плахой, качэства нэт, солода мэнше палучается. А што я магу? Пиво для балших людэй, а нэ для каго папало дэлаю. Толька главное и втарое сусло варю. Паэтаму его мэньше, чэм нада, палучаэтся.

Царь, конечно же, отлично знал: трактирщик врет и подворовывает. Гоги использует и третье, и последующее сусло, а также сбывает неучтенное пиво «налево».

― Ну я думаю, — Роман поставил кружку на стол, пристально глядя на сотрапезника, — из сорока литров может получиться шестьдесят или даже больше?

― Нэт! — в свинячьих глазках Гоги блеснула искорка лукавства. — Нэ из сарока можно сделать шэстьдэсят, а из тридцати только пятьдэсят палучится. А дэсять литрав нэ разбавлять. Пять литрав для дарагого царя Рамана и пять литрав для дарагого царя Антона.

― А что, для тебя он такой же дорогой, как я? — кружка правителя наполовину опустела, грузин долил свежую порцию.