Валентин Егоров - Шпион Его Величества

В свете фонаря проявился невидимка.

Прежде всего, хочу честно признаться, что никаким невидимкой этот британец не был, а, как Абрам Петрович Ганнибал, мой и государев дружок, имел черную кожу лица и тела, поэтому до поры до времени его нельзя было разглядеть, ни простым, ни магическим зрением в нашей темноте. Убежать куда-либо этот английский убийца и ныряльщик уже не мог, удар-то нашего крестьянского паренька пришелся ему прямо по виску, уже в падении он отдал свою жизнь Господу Богу. Но его крик, по всей очевидности, дошел до адреса, мне показалось или это было в действительности, но там послышался топот ног, и через секунду опять наступила тишина.

Я стоял и, глубоко сожалея внутри, рассматривал двух погибших молодых парней. Нашего парня, крестьянского сына, имени которого я пока еще не знал, не успел со всеми своими добровольцами познакомиться. А рядом с ним лежал чернокожий и такой же молодой паренек с застывшей гримасой ужаса на своем лице. Его товарищи бежали, даже не попытавшись отбить его тело. Я настолько плохо себя чувствовал и мне было так жаль обоих этих парней, что едва сдерживал слезы.

Сильнейший удар в плечо, а затем повторный удар по скуле привел меня в сознание. Послышался грозный голос Петра Алексеевича, который в одном исподнем стоял за моей спиной и строго вопрошал:

— Ты что, мразь канцелярская, здесь творишь?! Я же сказал, чтобы тебя в крысиной норе держали.

Затем государь, видимо, увидел два трупа и, повернувшись лицом к капитан-командору Гесслеру, строго сказал:

— Ты, Мартин, выставь вокруг караулы из своих матросов, сейчас следствие творить будем. Похоже, Лешка чего-то нового натворил!

Подходила к концу вторая неделя пребывания в плаваниях великого флота под штандартом первого флагмана, вице-адмирала Петра Михайлова. Корабли флота своими форштевнями вспенивали воды Северного и Балтийского морей в поисках шведских военных и торговых кораблей. Несколько раз государь Петр Алексеевич, когда флот проходил вблизи шведских берегов, на вечерних советах с анисовкой предлагал другим адмиралам обстрелять береговые укрепления противника или войти в порт Карлскроны и сжечь прятавшийся там военный шведский флот. Но каждый раз иноземные адмиралы с серьезными лицами находили тысячу причин невозможности исполнения того или иного маневра. Объясняли Петру Алексеевичу, что нельзя стрелять по шведским береговым укреплениям, когда солнце бьет в глаза канонирам. Мол, эти лучи солнца не позволят канонирам флота хорошо и правильно прицелиться, поэтому стрельба из пушек может привести в большим потерям среди гражданского населения, а европейский гуманизм не позволяет им пойти на этот шаг.

К этому времени и после неудачного покушения Петр Алексеевич снова принялся прислушиваться к моим советам и прогнозам, на собственной шкуре убедившись в том, что во многом я все-таки прав и союзники ведут себя так, как я ранее и предсказывал. Особенно государь был потрясен несостоявшимся на него покушением, впервые перед его глазами были очевидные факты намерения Британии покончить с ним и с его реформами в России. Первоначально Петр все собирался встретиться с адмиралом сэром Джоном Норрисом, с которым вот уже в течение нескольких лет был в хороших отношениях, и потребовать у него ответа на эти действия секретной службы британской короны.

Но после моих слов о том, что наверняка сэр Норрис ничего об этом не ведает, Петр Алексеевич с большим трудом успокоился. Он вызвал Антошку Девиера и избил его до полусмерти, крича тому в лицо, что он службу охраны плохо поставил. А потом извинился и строго указал всем собравшимся вокруг него и Девиера людям, чтобы языки держали за зубами и широко об этом в Копенгагене не болтали.

Уже рассвело, когда я с Петром Алексеевичем уединился в его каюте и в деталях рассказал о возможном ходе развития событий в ближайшее время. По всему было видать, как государю было трудно с небес командования великим европейским флотом опускаться на грешную землю. Ему пришлось поверить в то, что все его планы и намерения уже в этом году покончить со Швецией, высадив коалиционный десант на шведский материковый берег, и дальше войну вести на территории Швеции, пойдут коту под хвост.

Иметь в руках такую военную мощь и силищу в восемьдесят три боевых вымпела, но не мочь ею в полном праве воспользоваться!

Да, от одной такой мысли можно было бы сойти с ума! Поэтому мы не ограничились обычной утренней порцией в чарку анисовки, а приняли на грудь аж целых три. От завтрака в хорошей компании на Петра Алексеевича снизошла благодать, и он решил заняться домашними, государственными делами.

В тот момент он был страшен лицом. На бледном, до синевы, лице выделялась черная ниточка усов и щетина на подбородке. Волосы были взлохмачены и торчали в разные стороны. Глаза были красными и горели злобным огнем.

Не человек, а дьявол во плоти!

Такое с государем обычно происходило накануне обострения головной лихоманки, но ведь чуть более месяца назад он лечился от нее в Пирмонте.

Свой разговор о домашних делах он начал неожиданным вопросом:

— Алешка, ты помнишь, сколько времени я давал сыну, Алексею Петровичу, на обдумывание и подготовку ответа на мое предложение?

— Шесть месяцев, ваше величество, — по-солдатски бойко рапортовал я.

— Так знай, что по настоящее время я не получил от него ответа по этому поводу. За это время Алексей прислал мне два письма, в которых в подробностях описывал свое здоровье и как он проводит время с друзьями. Но ни слова об отречении от престола, хотя давал устное обещание уйти в монастырь и отказаться от царствования. Этим своим молчанием сын заставляет меня думать дурное и предпринимать к нему суровые меры, а мне этого совершенно не хочется. Ведь он сын мне, моя кровь течет в нем! Я виноват в том, что в его детстве и в отрочестве не уделял ему достаточного внимания и не занимался его воспитанием. Чем воспользовались длиннобородые и отвратили его от пути истинного. Теперь я оказался в ситуации, в которой не могу позволить Алексею после своей смерти вернуть Россию в прошлую жизнь. Так что, Алешка, бери в руки перо и бумагу, пиши, а я тебе кое-что продиктую. Дальше ты это мое письмо сыну допишешь так, чтобы и другим людям было бы ясно, о чем идет речь и к чему сыновнее непослушание может привести.

Из этих слов я понял, что государь Петр Алексеевич принял окончательное решение в отношении дальнейшей судьбы своего первого и старшего сына. Что Алексея Петровича ожидает незавидная судьбинушка. А в настоящую минуту государь думает о том, как выглядеть правым в глазах цивилизованного мира, чтобы история правильно восприняла и оправдывала бы его крутые меры по отношению к собственному сыну.

На моих глазах выступили слезы сожаления, но я ничего не сказал в ответ государю, а достал бумагу, гусиное перо и чернильницу, которые всегда носил с собой, и приготовился к письму. Государь надиктовал мне нескольких тезисов, молча поднялся со стула и исчез в дальнем углу своей каюты. Он предложил сыну срочно выезжать к нему навстречу или так же срочно уходить в монастырь, как это Алексей Петрович обещал сделать ранее, но обратным письмом сообщить, когда он это сделает, в каком монастыре будет находиться.

С большим трудом мне удалось составить более или менее для истории приемлемое письмо. Посмотрев внимательно мой текст, Петр Алексеевич что-то в нем черканул, затем размашисто подписал и, свернув письмо, запечатал его собственной печатью.

Бросил письмо на стол передо мной и сказал:

— Сейчас же отправляй.

Я взял это письмо осторожно, словно бешеную гадюку, в руки и поднялся из-за стола. Поясно поклонился государю и покинул его каюту, а вслед мне Петр Алексеевич бросил неприязненные слова:

— Ты, Алешка, там ничего не удумывай. Я про все в свое время прознаю, и тогда тебе несдобровать. Делай только то, что тебе велено и мною дозволено, тогда голова на плечах и сам жив останешься. А чтобы ты не напроказничал, то я к этому делу Петьку Толстого подключу.

Когда я спустился в свою каюту, то там находился один Тишка, который после памятного утра так прилепился ко мне, что ни на шаг не отходил. Пришлось переговорить с Мартином Гесслером, чтобы получить этого салажонка в свое полное услужение. С большим нежеланием капитан-командор уступил мне в просьбе, и с тех пор Тишка практически все время проводит в моей каюте.

Я попросил его сбегать и поискать лейб-гвардии капитана Александра Ивановича Румянцева.

Разговор с Александром Ивановичем продолжался до середины дня. В общих чертах я набросал картину возможных его действий в случае побега царевича Алексея Петровича и вовлечения в это дело Петьки Толстого.

На следующее утро лейб-гвардии капитан Румянцев одновременно с гонцом, везшим в Москву царское письмо, покинул борт линейного корабля «Ингерманландия».