Бремя власти IV - Иван Ладыгин

— Ты ведь не настоящий царь, — заявил он вдруг, не как обвинение, а как констатацию факта. — Николай Соболев был слабым, изнеженным, глуповатым юношей с комплексом неполноценности перед тенью великого отца. Его психологический портрет я изучил вдоль и поперек, прежде чем поднять знамя ЛИР. Тот, кто стоит передо мной… — Он качнул головой. — Другая сущность. Древняя. Чуждая. Кто ты такой? Откуда?

Вопрос повис в воздухе. Я мог солгать. Уйти. Но перед этим человеком, перед его умом и его концом, лукавство казалось недостойным. Да и какая разница теперь?

— Я древний дух, — сказал я прямо, глядя ему в глаза. — Дух иного государя, скитавшийся между мирами. Вселенная вложила меня в эту оболочку, чтобы спасти вашу… нашу Империю от Темной Энтропии. От хаоса, который вы, сами того не желая, приближали своими действиями.

Мужчина напротив не удивился. Лишь глубже вжался спиной в холодный камень.

— Древний дух… — повторил он задумчиво. — Это объясняет многое. Силу. Знания. Холодный расчет. Тогда… почему? — Его голос внезапно зазвенел старой и непогасшей страстью. — Почему ты сделал ставку на самодержавие? Почему ставка на Империю? Почему не на демократию? Не на республику, где власть принадлежит народу, а не одному человеку, пусть даже древнему и мудрому? Разве ты не видишь, что Империя — это гниль, застывшая в позолоте? Что самодержавие — анахронизм, ведущий в тупик⁈

В его словах не было злобы. Была искренняя, почти отчаянная жажда понять. Идеалист до конца. Это заслуживало честного ответа.

— Потому что монархический строй, Арсений, — сказал я, делая шаг ближе, — это самый устойчивый каркас для огромных, разнородных территорий. Это честный строй. Без красивых, но лживых либеральных лозунгов о всеобщем равенстве и братстве, которые всегда разбиваются о скалы человеческой алчности, глупости и страха. В монархии власть видна. Она персонифицирована. Ее не спрячешь за спины комитетов и партий. Ее грехи и победы — на виду. Народ знает, кого благодарить или ненавидеть. Империя же… — Я развел руками, очерчивая незримые границы. — Это не тюрьма народов, как вам внушали. Это огромный котел, лучший из возможных, где разные племена, веры, культуры могут вариться вместе, не теряя себя, но создавая нечто большее. В Империи — при сильной, справедливой руке! — меньше насильственного уравнительства, а значит, больше подлинной свободы внутри традиционных укладов. Больше, чем кажется тем, кто видит лишь цепи. Она побеждает в марафоне истории, Арсений, потому что основана на глубоких архетипах власти, вере, иерархии, которые живут в душах людей веками. Демократия блестяща в спринте — в моменты кризисов, революций. Но государство — это всегда игра в долгую. Империя выдерживает этот бег. Проверено. Веками. Ваша республика… она разорвала бы страну в клочья в борьбе за власть еще до того, как вы успели бы построить хоть что-то монолитное. Вы предлагали спринт там, где нужен выносливый марафонец. Вот и всё.

Он слушал, не отрывая взгляда. Его лицо было маской, но в глазах бушевала буря — неприятия, сомнений, попыток оспорить… и горечи осознания, что мои слова находят отклик в какой-то глубокой, рациональной части его ума. Наконец, он опустил голову.

— Значит, — прошептал он так тихо, что я едва расслышал, — все это время… я заблуждался? Весь мой путь… вся борьба… была выстроена на ложных посылах?

— Получается, так, — ответил я без злорадства, с тяжелой прямотой. — Но ты сражался честно, Арсений. По своим убеждениям. И мастерски. Это заслуживает уважения, даже в поражении.

Он резко вскинул голову. Глаза его горели.

— Я не могу этого принять! — вырвалось у него, голос сорвался на крик. — Даже перед смертью! Это будет значить… что я прожил жизнь зря! Что все смерти, все жертвы ЛИР… напрасны! Что я вел людей в пропасть с красивыми словами на устах! Я не могу!

В его голосе тлела агония духа. Крушение всего, во что он верил.

— Принятие своих ошибок — не слабость, — сказал я твердо. — Это высший признак гражданской отваги. Немногие на нее способны. Особенно в пылу войны, когда легче умереть с криком «Да здравствует!» на устах, чем признать: «Я ошибался». Я тебя понимаю. И не виню за твою веру. Она была искренней. Но твоя жизнь… — Я сделал паузу, глядя ему прямо в глаза. — Она не будет вычеркнута. Она будет вписана в историю России. С негативной точки зрения, как предупреждение о пути, ведущем в бездну. Но и с поучительной — тоже. Как пример страстной, но трагически ошибочной преданности идее. Я… я тебя буду помнить, Арсений Луначарский.

Я видел, как дрогнули его губы. Как слеза — одна-единственная — скатилась по грязной щеке. Он больше ничего не сказал. Просто закрыл глаза, откинувшись на холодный камень, всем видом показывая, что разговор окончен. Я постоял еще мгновение, впитывая мрачную атмосферу камеры, тяжесть этого прощания. Потом развернулся и вышел. Дверь с грохотом захлопнулась за моей спиной, отрезая мир света и власти от мира тлена и конца. Последнее, что я услышал перед звоном засовов, был его сдавленный, надломленный шепот, обращенный в пустоту:

— Помнить… Какая ирония.

* * *

Я не сразу пошел во дворец. Решил прогуляться. Мне нужно было… прочувствовать. Увидеть финал этой истории не глазами императора, а глазами человека, вернее — того древнего духа, который когда-то тоже вершил суд и расправу. Я растворился в утренней толпе, закутавшись в темный, неброский плащ, плотно натянув капюшон на лицо. Невидимый. Неощутимый. Тень среди теней.

Сытный рынок тонул в шуме. Он пах рыбой, квашеной капустой и свежим хлебом. Воздух вибрировал от возбуждения, зловещего любопытства и страха. В центре площади, наскоро сколоченный из грубых досок, чернел эшафот. На нем, неподвижный, как истукан, стоял палач. Широкоплечий, в кожаном фартуке, с тяжелым топором, лезвие которого тускло поблескивало в скупом утреннем свете. Рядом с ним кучковалась группа знатных особ: Рябоволов, бледный и замкнутый в себе, с новым деревянно-механическим протезом вместо руки, несколько мрачных генералов, придворные с каменными лицами. И, конечно же, мое альтер эго. Николай.

Он стоял чуть впереди, в императорском мундире, прямой, подтянутый. Но даже с расстояния я видел мертвенную бледность его лица под легким слоем грима, неестественную скованность в позе. Его глаза, широко открытые, были устремлены на народ. Он играл свою роль — роль государя, вершащего правосудие. И играл хорошо, через силу, через ужас. Я мысленно послал ему одобрение.

— Держись, Николай. Эта часть короны… самая тяжелая.

Толпа гудела, как разворошенный улей. Крики сливались в гулкий гомон:

— Палач! Где твое милосердие⁈ — орал какой-то молодой человек