Королевская кровь - Дэниел Абрахам

средств, а филиал – орудием риска. Китрин понимала это так же хорошо, как разбиралась в буквах и цифрах, только до нынешнего дня не видела этому свидетельств. Она принялась мысленно пересчитывать стоимость дверей, фонтанов, ковров и благовоний на суммы, которыми оперировал ее филиал, и у нее слегка закружилась голова.

Женщина, открывшая дверь на стук магистра Нисона, носила облачение из тонкого темного полотна с закатанными до локтей рукавами. Кто она – то ли высокопоставленная дама, то ли дорого одетая служанка, – Китрин знать не могла, поэтому кивнула с улыбкой так, чтобы не попасть впросак и никого не обидеть. Магистр Нисон склонил голову в сторону Китрин:

– Магистра бель-Саркур, только что из Порте-Оливы. Она привезла отчеты. Я решил, что Комме не упустит возможности познакомиться с самой решительной девушкой Биранкура.

– Вообще-то, я из Вольноградья, – вставила Китрин. – Изначально.

Дурацкий порыв, однако слова прозвучали солидно, будто она их готовила заранее. Женщина повела бровью:

– Он не совсем здоров. Лучше не сегодня.

– Я зайду в другой раз, – ответила Китрин, уже поворачиваясь к выходу.

– Кто это пришел? – послышался мужской голос. – Кто там?

Женщина схватила Китрин за запястье, как хозяйка хватает за ухо пса, готового улизнуть.

– Магистр Нисон и магистра бель-Саркур, – подняв голову, громко объявила она.

– И ты собираешься держать их внизу?

Переглянувшись с Нисоном, женщина пожала плечами и отступила, указывая рукой путь к личным покоям.

Золотисто-коричневые полы из незнакомой Китрин породы дерева, покрытые лаком, сияли, как мокрый камень. Полированное золото и серебро настенных канделябров отражали и усиливали свет тонких изящных свечей. На гобелене красовалось изображение здания, по которому сейчас шла Китрин, но настолько яркое и живое, что ковер походил на переливающееся крыло бабочки, – Китрин даже не знала, откуда привозят такие краски. Она отчаянно жалела, что по пути сюда не купила себе платье подороже. Или хотя бы не переобулась в сандалии почище.

В комнате, куда они вошли, одна из дверей вела на балкон, нависающий над двором. Ветви деревьев, одетых весенней зеленью, качались в воздухе, листья бликовали солнцем, как водяные брызги или монеты. Посреди комнаты на сиденье, сделанном из кожаных ремней, полулежал Комме Медеан, в одной набедренной повязке. Коричневая кожа, под светлой присыпкой кажущаяся почти белой, подернутый жиром живот, спадающие на лоб седые волосы – в глазах Китрин он походил на ком хлебного теста, оставленного на расстойку.

Правая его нога, нормальных пропорций, была согнута; левую удерживала на весу кожаная растяжка. Молодой тимзин в одеждах ведуна, согнувшись, что-то бормотал над левым коленом и щиколоткой – распухшими донельзя, воспаленными. Китрин еще никогда не видела больных подагрой. Знала, что недуг мучителен, но не представляла себе насколько. Она с усилием отвела глаза. В пальцах ведуна что-то щелкнуло, он застонал, как от боли. Комме Медеан на него даже не покосился. Матовые карие глаза метнулись вверх-вниз, осмотрев Китрин от макушки до пят, – взгляд не мужчины, оценивающего женщину, а плотника, оценивающего деревянный брус.

– Я привезла отчеты из Порте-Оливы, – произнесла Китрин.

– Отлично. Чего вы хотите? – спросил Комме Медеан и, поскольку Китрин ответила не сразу, добавил: – Могли прислать гонца, но прибыли сами. Вы чего-то хотите. Чего?

Время замерло на острие клинка. Сказанное было правдой: Китрин проделала весь путь именно ради этого – поговорить с человеком, находящимся в самой сердцевине лабиринта из власти и золота, и склонить его на свою сторону. Китрин надеялась на тонкие беседы в духе придворной дипломатии и полусерьезные вопросы с примесью игры, на которых воспитывал ее магистр Иманиэль. Воображала себе, она будет приручать знаменитого банкира на протяжении часов или даже дней. А теперь она стояла перед почти обнаженным больным человеком, и главный вопрос валялся брошенным на полу, как сломанная игрушка.

Миг длился, шансы на успех таяли на глазах и превращались в ничто. Она выставила себя на позор перед тем самым человеком, которого надеялась поразить и покорить.

И вдруг со дна памяти всплыл давно знакомый голос Кэри, актрисы, которая помогала Китрин вжиться в роль банкира: взрослой дамы в расцвете сил.

«Женщина, которую ты изображаешь, – шепнула Кэри. – Как она ответила бы?»

Китрин собралась с духом и вскинула голову.

– Я приехала сказать, что у вашего нотариуса душа мыши и деликатность горной лавины. А потом я намерена вас очаровать настолько, чтобы вы дали мне денег и побольше свободы ими распоряжаться, – заявила Китрин твердым голосом, звенящим от нажима. – Получается пока?

Все замерли. Умолк даже ведун с его заклинаниями. А затем Комме Медеан, душа и средоточие Медеанского банка, издал лающий смешок, и Китрин вновь задышала.

– Принесите ей стул и давайте сюда отчеты, – распорядился он.

Китрин вложила ему в руки запечатанные банковские книги. Вблизи Комме Медеан оказался массивнее, чем виделось поначалу. Он взломал печати и развернул книги. Банковский шифр он читал легко, словно текст был написан обычными буквами.

– Ну что ж, магистра, давайте поглядим, как у вас получается. Пока.

Гедер

В детстве и даже в юности Гедер любил воображать, каково это – быть королем. Мечты тогда казались очень приятными. Будь он королем, приструнил бы молодцов вроде Алана Клинна. Будь он королем, велел бы пополнять и должным образом содержать библиотеки Кемниполя, а лучше всей Антеи. Будь он королем, мог бы простым повелением уложить к себе в постель любую женщину, и чтобы ни одна не посмеялась, ни одна не отвергла, ни одна не дерзнула отпускать реплики насчет его брюшка.

Любой юноша мог воображать себя королем без всякого риска – подобные фантазии не сбываются.

А потом они сбылись.

Теперь он просыпался по утрам в окружении десятка слуг, уже ожидающих у постели. Начинался унизительный ритуал купания и одевания. Гедер понимал, что все задумывалось ради демонстрации незаурядности: лорд-регент Антеи не из тех, кто сам одевается, сам бреется, сам зашнуровывает башмаки. Гедер покорился тому, что его поднимают с ложа и совлекают с него ночные одежды, после чего следует тот ужасный миг, когда он стоит голым и чужие руки натягивают на него белье. Мыться без помощи слуг стало невозможно. Вернее, возможность оставалась, но для этого пришлось бы отослать слуг, а отослать – значило бы признать, что ему неприятно торчать перед ними голым. А если признать, что ему неприятно, то каждый прежний такой случай будет восприниматься теперь как постыдный.

Отказываться нужно было в самый первый раз, но он тогда не знал, а сейчас слишком поздно. Прошлые случаи, которые он терпел, вынуждают к тому, чтобы