Техника игры в блинчики - И. А. Намор

десяток метров, укрывшись на этот раз за перевернутым грузовиком. Так перебежками я добрался до здания, в котором находился комбриг Павлов. Дом был сильно разрушен артиллерийским огнем, перекрытия верхних этажей и большая часть стен обвалились, но наши бойцы продолжали держать оборону. Комбрига я нашел возле одной из импровизированных бойниц полуподвального этажа. Павлов был ранен, один из танкистов, парень с внушительным торсом, аккуратно перебинтовывал его бритую голову нательной рубахой, разорванной на полосы. В помещении находились еще два пехотинца: старший лейтенант и политрук.

Я доложил о прибытии. Командир махнул рукой, приглашая садиться, и начал без предисловий:

– Товарищи командиры, положение отчаянное. Националисты воспользовались системой подземных коммуникаций и вышли в тыл. Нас выбили из шести домов. Во второй батальон отправлено трое посыльных, ни один не вернулся. Долго мы не продержимся… – Павлов замолчал, прислушиваясь к звукам вялой перестрелки. – Сейчас удобный момент, чтобы собрать все силы в кулак и вырваться из города. Товарищ Некрасов, я назначаю вас командиром группы прорыва. Соберите человек двадцать, самых боеспособных, и возьмите все пулеметы. Ваша задача – прорвать кольцо окружения… За вами пойдут все легкораненые, их поведет дивизионный комиссар Качелин.

– А вы, товарищ комбриг?! – не удержался я и перебил его речь.

– Я останусь здесь с ранеными, которые не могут самостоятельно передвигаться… – тоном, не допускающим возражений, заявил Павлов.

– Товарищ Трусов, – обратился комбриг к старшему лейтенанту, – сколько штыков осталось в батальоне?

– Со мной двенадцать… – просипел тот сорванным голосом и тут же обратился с просьбой: – Товарищ комбриг разрешите остаться с ранеными?

– Нет, – коротко отрезал Павлов. – Вы со своими людьми пойдете в арьергарде.

– Товарищ Калинин, – дошла очередь до политрука. – Вы назначаетесь заместителем капитана Некрасова и лично отвечаете за спасение Боевого Знамени бригады… Товарищ сержант! – скомандовал он перевязывавшему его танкисту. Тот отложил самодельные бинты и, не спеша, расстегнул ворот комбинезона. И мне стало ясно, почему он казался такого неестественного сложения: на его груди под комбинезоном было спрятано знамя бригады.

– Товарищи, – обратился, уже к нам троим, Павлов, – приказываю… и даже в большей степени не приказываю, а прошу! Выведите из окружения людей и сохраните Боевое Знамя!

Было видно, что командиру группы из-за ранения нелегко давалось каждое слово, он побледнел, а на лбу выступила испарина…

…Нам повезло, путь нашего прорыва пришелся на позиции, занимаемые батальоном националистов, укомплектованных большей частью новобранцами. Непривычные к ночному бою, они избегали прямого столкновения и стреляли больше для самоуспокоения, спрятавшись в укрытия.

Мы прорвались через оба ряда траншей, и я, отправив небольшую группу со знаменем к нашим позициям, приказал остальным бойцам занять оборону и прикрыть выход раненых.

Тем временем заговорила наша артиллерия. Надо отдать должное артиллерийским командирам, они верно оценили причину переполоха во вражеском стане и поддержали наш прорыв действенным артогнем по всему фронту. Националистам стало не до нас. Мы дождались последних раненых и стали ожидать группу Трусова. Но больше никто не появился, и мы по звукам разгорающегося боя в тылу санхурхистских позиций догадались, что наши товарищи пожертвовали собой, приняв весь огонь на себя.

Скрепя сердце, я отдал приказ отступать. Мы перебежками, а где и ползком, направились в сторону наших войск. Впрочем, своим ходом мне туда добраться было не суждено. Шагов через пятьдесят-шестьдесят правую ногу обожгло резкой болью, и я повалился наземь. Тут же попытался вскочить, но снова упал, нога не слушалась. Ко мне подскочил Литвинов и подхватил меня, как мешок, на спину. Так на своей спине он и вынес меня к нашим…»

7. Олег Ицкович, Саламанка, Национальная зона, 25 декабря 1936 года

Ударило в грудь, под сердце. Резко и больно, но сразу же отпустило, так что, по-видимому, не инфаркт.

Олег поднял руку, заметив мимоходом, что пальцы дрожат, коснулся лба. Лоб оказался мокрым от пота, но это и так было ясно. Можно и не трогать: пробило так, словно в луже выкупался. Струйки липкой влаги стекали по вискам и лбу, «журчали» по ногам и между лопаток…

«Ольга?!»

Боль ушла, как не было, но сердце колотилось, словно после заполошного бега, а в душе…

Что ему почудилось перед тем, как «ударило» в сердце? Ведь точно же что-то примерещилось. Тень женщины на фоне звездного неба… и отзвук далекого выстрела.

«Бред! Дичь!» – но душе не прикажешь. Зажало, как в тисках: что называется, не вздохнуть, не охнуть.

– Твою мать! – доставать сигарету дрожащими, как у алкоголика, пальцами, удовольствие ниже среднего. Закурить удалось с десятой – или еще какой – попытки и только третью или четвертую сигарету. Намусорил, кроша в дурных пальцах табак, как последняя свинья, но что есть, то есть.

– Твою мать! – разумеется, он сказал это не по-русски. Само собой, с языка сорвалось «Verdammte Scheisse», но язык этот, чертов, едва шевелился во рту, и губы пересохли, и брань вышла жалкая, едва слышная.

– Твою мать! – хрипло выдохнул фон Шаунбург и жадно затянулся.

«Кейт!» – бессмысленная мольба! Как к ней дотянешься через неведомые пространства, ведь он даже не знал, где она сейчас.

Вот и приручай кого-то, вот и приручайся… Любовь – тяжкая ноша, а страх за любимого страшнее физической боли. Оставалось надеяться, что это был всего лишь «заскок физиологический, простой», вызванный усталостью, нервным истощением и злоупотреблением алкоголем, никотином и кофеином. Но здравое это предположение не утешало и не «утоляло печалей».

«Дьявол!» – новая сигарета далась ему легче, и оставалось лишь сожалеть, что бренди закончился еще час назад.

– Ага! Вот вы где! – сказал очень вовремя вернувшийся из «рекогносцировки» полковник фон Тома.

Баст и сам не заметил, как переместился из фойе штабного здания сначала на высокое крыльцо, где он был явно лишним в компании солдат, охранявших двери, а затем на улицу, под сень растущих вдоль проезжей части деревьев.

– Ну, что там? – спросил он через силу.

– Вы водку пьете? – вопросом на вопрос ответил Тома.

– Пью, а что? – Баст пытался закурить очередную сигарету.

– Тогда выпьем!

Шаунбург, наконец, обратил внимание, что полковник необычайно мрачен. Между тем, Тома извлек из кармана своего кожаного реглана бутылку и выдернул пробку.

– Виноградная водка, – сказал он, протягивая бутылку Шаунбургу. – Дерьмо, конечно. Но всяко лучше нашего картофельного самогона.

Водка, в самом деле, оказалась никудышная, но спирта в ней содержалось, сколько надо – ему, Себастиану фон Шаунбургу, – надо, и это была хорошая новость.

– Рассказывайте, – предложил он полковнику, – «продолжаем разговор».

Судя по тому, как Вильгельм Тома хмурился, теперь следовало ожидать какой-нибудь гадости. И Баст в своих предположениях не ошибся.

– Мы отбились, – сказал Тома, принимая бутылку. – Русские