Техника игры в блинчики - И. А. Намор

– Быть бы всегда с тобой рядом…

И в этот момент где-то справа вступил, постепенно набирая силу, рояль.

– Ласкать тебя взглядом, – она оглянулась и увидела Виктора. Отослав пианиста, он сам уселся за инструмент, выбрав для этого самый правильный момент.

– Ласкать тебя взглядом, тобою дышать. Что если завтра с тобою судьба мне готовит разлуку опять?

Музыка набрала силу, и это означало, что пора вступать. Счастливо улыбнувшись невозмутимому Виктору, Татьяна вновь повернулась к залу и, поймав мгновение, запела:

Bésame, bésame mucho,

Como si fuera esta noche la ultima vez.

Bésame, bésame mucho,

Que tengo miedo tenerte, y perderte despues…

II. Сны о чем-то большем…

2. Степан Матвеев. Барселона. 6-9 сентября 1936 года

Ночь давила духотой. Открытое окно не приносило прохлады – безветренная погода третий день уплотняла влажный воздух, превратив его, в конце концов, в подобие мерзкого киселя. Уже скоро час, как Степан ворочался в постели, безуспешно считая овец. Во всяком случае, он полагал, что длится эта мука никак не менее часа. Оставалось применить проверенное годами средство. Не включая света, Матвеев нащупал на прикроватном столике сигареты и спички. Сел, закурил. Еще пошарив, придвинул пепельницу и графин с местным бренди. Пить не хотелось, но – не пьянства ради, – лекарство принимают по необходимости, а не по желанию. Большой глоток обжег нёбо и прокатился по пищеводу, словно наждаком обдирая слизистую. Подступившую, было, мгновенную тошноту погасила глубокая затяжка. За ней почти без перерыва последовала вторая. На третьей сигарета внезапно закончилась, и пришлось брать другую. Но зато уже через несколько минут в голове зашумело, затылок отяжелел, и глаза начали неудержимо слипаться – желаемый результат достигнут. Спокойной ночи, дамы и господа!

«Спокойной ночи…»

Матвеев откинулся назад, на подушки – влажная простыня так и осталась лежать в ногах неопрятным комком. Сон навалился сразу, без сладкой полудремы и прочих предисловий. Обычно, сны у него приходили и уходили неслышно, не оставляя в памяти и следа ночных переживаний. Лишь немногие задерживались на время, достаточное для их осознания, но такова уж особенность матвеевской психики. Зато, если что-то все-таки запоминалось, будьте уверены: прочно и в мельчайших подробностях. Цвета, звуки и даже запахи складывались в такую непротиворечивую и целостную картину – куда там в реальной жизни столько запомнить!

Так и на этот раз. Сон не просто запомнился, он буквально врос во внутренний мир Степана, оставшись надолго, возможно, навсегда, чтобы сидеть занозой и причинять боль. Чтобы сжимать временами сердце в безысходной тоске…

Он стоял у поперечной балки на чердаке большого дома. Свет, пробиваясь сквозь слуховые окна, делил пронизанное пылью пространство на причудливые геометрические фигуры. Тишину нарушало лишь воркование голубей и доносящаяся откуда-то – совсем издалека – музыка: военные марши. Среди резких запахов птичьего поме та, сухой перегретой пыли и еще чего-то знакомого – тревожно-ускользающего – Матвеев уловил ток свежего воздуха и двинулся к источнику. Как долго шел, не запомнилось. Да и шел ли вообще? И вдруг увидел: одно из узких слуховых окон – без стекол, оттуда и сквозило. Здесь, стало быть, и начинался сквознячок, и как нить Ариадны, привел Матвеева… Куда? Тут-то Степан и понял, что же ему напоминал этот странно знакомый, навевающий неприятные хоть и смутные ассоциации запах. У разбитого окна, на боку, нелепо запрокинув голову, но, не выпустив из рук винтовки, лежала Ольга. Из-под разметавшихся бронзовых волос – «Почему она без шапочки?» – растекалась лужа крови. Кровь… Кровью и пахло, а пуля снайпера вошла ей в правый глаз.

Легкая смерть. Быстрая. Стремительная. Она ничего и почувствовать не успела… Но кто тогда уходил от погони на побитой пулями машине в горах между Монако и Ла Турбие? И кто ушел с полотна дороги в вечный полет, увидев, что выхода нет? Ольга? Но вот же лежит она перед ним на чердаке какого-то дома в старой ухоженной Вене, хохочет в лицо гестаповскому дознавателю, пускает пулю в висок на виду у опешивших от такого хода болгарских жандармов… Она… Там, здесь, но неизменно только одно: смерть.

По лестнице загрохотали солдатские сапоги, послышались отрывистые команды на немецком.

«Надо уходить, ей уже не помочь, поздно…»

И он ушел, сразу, как бывает лишь во сне, мгновенно переместившись куда-то еще. Куда-то… Серые стены, тусклый свет лампочки в проволочной сетке над железной дверью… Тюрьма? Крохотное зарешеченное окно под потолком покрашено изнутри белилами и почти не пропускает света. Тюрьма… А посреди камеры, на металлическом табурете, привинченном к полу, сидит женщина. Руки скованы наручниками, когда-то белое крепдешиновое платье превратилось в грязные лохмотья, лицо и тело – те его части, что видны в прорехи – покрывают синяки, ссадины и круглые специфические ранки от сигаретных ожогов…

Страшный конец, плохая смерть. От жалости и тоски сжало сердце.

Таня!

Таня? Но разве не она стреляла тогда из окна машины и в отчаянье, когда кончились патроны, бросила парабеллум в настигающий их «хорьх», а Ольга за рулем жала на газ, резко тормозила на крутых поворотах, лихорадочно переключая скорости, и гнала, гнала свой шикарный «майбах» по горным дорогам южной Франции, отрываясь от погони? Или нет! Постойте! Все было не так.

– Извини, Танюша, – сказал Федорчук, – но лучше так, чем иначе.

– Спасибо, Витя, – улыбнулась она, и Федорчук выстрелил в ее красивое лицо, а в дверь уже ломились, но в обойме, слава богу, еще семь патронов. И семь пуль: шесть в дверь, седьмая – себе под челюсть…

А камера… тюрьма… Все это исчезло вдруг, и Степана перенесло на плоскую крышу двухэтажного каменного дома под палящие лучи полуденного средиземноморского солнца. Италия? Палестина? Нет, скорее, Испания… Во внутреннем дворике чадит вонючим выхлопом маленький грузовичок, в кузове среди выкрашенных в зеле ный цвет деревянных ящиков, – мужчина в синем рабочем комбинезоне и с полотняной кепкой на голове сосредоточенно зачищает и скручивает какие-то провода. Закончил, вытер вспотевший лоб снятой кепкой и повернулся к Матвееву, словно хотел, чтобы Степан увидел его лицо и узнал.

Витька…

Наголо бритый, осунувшееся загорелое лицо, и вид смертельно уставшего человека.

Загнанный волк… опасен вдвойне.

Мгновение выпало из восприятия, и вот уже грузовик стоит на большой площади у тротуара. Фронтон католического собора, помпезное, но обветшалое здание какого-то присутствия, и множество возбужденных солдат окружает машину. Федорчук в кабине. Сидит за рулем и смотрит, как сквозь толпу пробираются к нему несколько офицеров. Испанцы… немец…

– Господин Руа! – кричит