Под ласковым солнцем: Ave commune! - Степан Витальевич Кирнос

class="p1">– Меня за вами послал Форос, – уже спокойнее, но всё ещё оглушительно выдал слова субтильный мужчина.

Пуль его окинул одним взглядом, подмечая каждую деталь. Он примерно метр семьдесят ростом, укутан в алую ткань, которая скрыла его лик за широким капюшоном, а тело, где полотна алой материи расступились, блестит металлическими бликами начищенного до блеска комплекта техно-брони, эмитирующей немецкие приталенные латы века шестнадцатого. Глаз Пауля подмечает поблёскивающий золотистый растительный орнамент, исполненный за серебристом покрытии брони.

Парни подобрались к машине и встали возле фигуры, закутанной в красный стихарь, поверх металлического бронированного корпуса доспеха, который то и дело приглушённо гудит.

– Здравствуйте, товарищ…

– Я Густав, – закончил за Давиана мужчина металлическим бренчанием голоса, – Главнейший Начальник Народной Гвардии по этой Коммуне.

– А мы…

– Вы Пауль и Давиан, – столь же бездушная речь вновь оборвала фразу юноши, – я знаю вас. Меня к вам послал Форос, чтобы отвести в «Коммунизатор» на…

– Просвещение, – перехватил инициативу заканчивать фразу вместо собеседника Давиан, – Мы тут недавно, и товарищ Форос решил, чтобы мы сначала подучили, как всё здесь устроено.

– Да, мне он о вас рассказывал, – издала механическая гортань перезвон, в котором можно уловить частичку человеческого интереса, – вы интересные персоны. Хотя долой пустые разговоры здесь, полезайте в машину. Время не ждёт.

– Хорошо.

Пауль забрался в салон автомобиля и его нос учуял слабые ароматы сладко-машинного запаха, будто бы кто-то пытался делать жуткое и вонючее благовоние, смешав нотки ванили и смрад масла, однако смирившись, что придётся дышать этим всю поездку, Пауль забрался на самый край кресел, уставив взгляд в окно и узрев невзрачную картину печальной действительности, резко уставил глаза в пол.

Внутри машина оказалась весьма комфортной – несколько рядов сидений, обитых ярко-красной тканью, резко контрастирующих с океаном тотальной серости снаружи, что не может не радовать. Каждое кресло способно регулироваться под желание седока, но не это главное – Давиан видит,

– А у вас все машины на… как его там…

– Да, – слышится металлический ответ Густава, – от автобусов и до грузовиков у нас всё на самоуправлении… всё, кроме транспорта Народной Гвардии.

– Вот видишь, Пауль, – смесь гордыни и самодовольства, замешанной на ненависти к Рейху вспыхнули в словах Давиана, – тут всё для народа, чтобы он не перетруждался.

– Ладно, поехали.

Машина дёрнулась с места и довольно быстро разогналась. Её скорости хватило, чтобы уже через пару секунд выжать сотню по жилой зоне и это неминуемо вызвало бы дорожную катастрофу, но не у системы управления автомобилями. Все компьютеры приняли сигнал – едет партийная машина, и поспешили убраться с дороги подальше, вторя черни, которая расступается перед феодалом, на пути которого лучше не оставаться, иначе можно поплатиться.

Авто остановило свой ход только возле монументального здания, выстроенного в форме примыкающих друг к другу трёх небоскрёбов, где третий самый высокий и смахивает на устремлённый поколебать своей остроконечной крышей небосвод, шпиль. Два высоченных здания, этажей в пятьдесят обагрены в тёмно-красные цвета томной и мрачной розы, а вот срединная постройка светится между ними пёстрой расцветкой светлой артериальной крови. Земельные угодья, а точнее изумрудные луга, расчерченные асфальтом, подле них простираются на километр в каждую сторону и огорожены пятиметровой стеной из бетона и камня, украшенной сверху сетью тепловых ловушек, которые изжарят любого дерзкого нарушителя.

– Вот оно, – выходя из машины, заговорил Густав, цепляясь пальцами, закованными в сталь за верх двери, – место святое. – Его ладонь, сверкнув позолоченным орнаментом, устремилась в сторону гряды построек. – Узрите его, место, где сознание познаёт основы коммунистического бытия, где оно пропитывается им и вбирает в себя сущность Доктрин. Так идёмте же, прикоснёмся рассудком к сокровенному.

Пауль и Давиан пошли за Густавом, смотря на его широкую спину, которая отдаёт небольшим горбом. Они мгновенно прошли десяток метров и поднялись по серым ступеням и проникли вовнутрь, минуя огромную резную дверь, ростом в три метра, которая отварилась сама собой.

Внутри, в первом холле, их ждал бал роскоши и красоты, который только можно вообразить в этом сером мире. Пол вымощен плитами из алого и чёрного гранита, которые доведены до зеркального состояния, а огромные четырёхметровые окна задёрнуты бежевыми шторами, приглушая свет и создавая темную уютную атмосферу. Колонны внутри украшены позолотой, а углы сияют статуями из мрамора и серебра, изображающими партийных деятелей, и они настолько совершенны и прекрасны, что при виде их любой ремесленник древности зарыдал. Внутри колоссальных и просторных зад не сосчитать народу в белых халатах и масках, которые носятся туда-сюда, на мгновение, задерживаясь у электронных небольших стендов, отдалённо похожих на информативные доски.

– К чему такая… красота? – дрожь рвётся в речи Пауля, вызванного резким эстетическим диссонансом. – Как же доктрины серости и равенства в монохромности?

– Ох, юноша, – Густав распростёр руки в стороны, – Партия сказала, чтобы место, где зачинается жизнь, внушало трепет и раболепие народа самому себе. Партия утвердила за собой право созидания жизни, и она обязана была его оформить наиболее красочно, чтобы показать своё превосходство. Это, друзья, храм рождения и коммунизации. Это Коммунизатор.

– Что будем делать дальше? – спросил Давиан.

– Форос сказал, чтобы я вас провёл по четырём различным секциям. Мы начнём с первой – там, где зачинается жизнь. Мы идём на Станцию Зачатия.

Давиан и Пауль беспрекословно последовали за Густавом и через пару минут блуждания по широким и обременённым роскошью коридорам, стены которых усеяны дверями в кабинеты и лаборатории, они прошли за толстенные металлические двери, оказавшись лицом к лицу с живородящей механикой.

Исполинских размеров зал, внушительными размерами конкурирующий с пространствами филармоний, искрашен в монохромный белый цвет, а его пространства заставлены механическими полками, штабелями этих полок, теснящихся друг к другу и напоминающих великие библиотеки Рейха. Только на стеллажах не книги, нет. Пауль, оказавшись у полок, заметил, как из мутной жидкости небольшой колбы на него смотрит несформировавшимися глазами человеческий эмбрион, к которому тянуться несколько проводков, как нити марионетки. И один только вид подобного заставил отпрянуть от полки юношу и дёрганым голосом задать вопрос:

– Ч-ч-чт-что э-это? – растерялся и содрогнулся от страха Пауль. – В-вы растите детей? Как урожай?

– Да, уважаемый товарищ Пауль, – пальцы Густава коснулись одной из пробирок и простукивает по ней. – Практически все партийцы, которых вы видели, вышли из этого места, кроме самых старых, конечно.

– Но как вам удалось этого добиться?

– Товарищ Давиан, это весьма сложная операция… нам, до перенесения человека в инкубаторы, приходится использовать для зачатия органы людей до тех пор, пока они не износятся, не придут в негодность, как проржавевшая механика кого-нибудь механизма. Все эмбрионы, которые здесь содержатся, производятся в Цеху.