"Современная зарубежная фантастика-2". Компиляция. Книги 1-24 - Дженн Лайонс

Девушки пытались, но безуспешно, пробраться в лодочный клуб. Они были недостаточно высоки для гребли, а гребцы слишком много кричали, чтобы они могли притворяться мужчинами. Но несколько недель спустя до Робина дошли слухи о двух злобных пополнениях в команде фехтовальщиков Универа, хотя поначалу Виктория и Летти на допросах утверждали, что они невиновны.

— Их привлекает агрессия, — наконец призналась Виктория. — За этим так забавно наблюдать. Эти мальчики всегда выходят вперед такими сильными и теряют всякое представление о стратегии.

Летти согласилась.

— Тогда нужно просто не терять голову и уколоть их там, где они не защищены. Это все, что требуется.

Зимой Изида замерзла, и они пошли кататься на коньках, чего никто из них, кроме Летти, никогда раньше не делал. Они зашнуровывали ботинки так туго, как только могли («Потуже, — говорила Летти, — они не должны шататься, иначе сломаешь лодыжки») и, пошатываясь, ступали на лед, цепляясь друг за друга для равновесия, хотя обычно это означало только то, что они все падали, когда падал один. Потом Рами понял, что если наклониться вперед и согнуть колени, то можно ехать все быстрее и быстрее, и на третий день он уже обходил на коньках всех остальных, даже Летти, которая притворялась расстроенной, когда он проскальзывал на ее пути, но не переставала смеяться.

Теперь их дружба была прочной и долговечной. Они больше не были ошарашенными и испуганными первокурсниками, цепляющимися друг за друга в поисках стабильности. Вместо этого они были усталыми ветеранами, объединенными испытаниями, закаленными солдатами, которые могли опереться друг на друга в любой ситуации. Дотошная Летти, несмотря на свое ворчание, всегда делала пометки в переводе, неважно, поздно ночью или рано утром. Виктория была подобна хранилищу; она выслушивала любое количество жалоб и мелочных сетований, не упуская из виду их темы. А Робин мог постучать в дверь Рами в любое время дня и ночи, если ему нужна была чашка чая, или над чем-нибудь посмеяться, или с кем-нибудь поплакать.

Когда той осенью в Вавилоне появилась новая группа — ни единой девочки и четверо мальчиков с детскими лицами, — на них почти не обратили внимания. Они, сами того не желая, стали такими же, как старшекурсники, которым они так завидовали в первый семестр. Оказалось, что то, что они приняли за снобизм и надменность, было всего лишь усталостью. Старшекурсники не собирались издеваться над новичками. У них просто не было времени.

Они стали теми, кем стремились быть с первого курса — отстраненными, блестящими и уставшими до предела. Они были несчастны. Они слишком мало спали и ели, слишком много читали и полностью утратили связь с делами за пределами Оксфорда или Вавилона. Они игнорировали жизнь мира; они жили только жизнью разума. Они обожали его.

И Робин, несмотря ни на что, надеялся, что день, о котором пророчествовал Гриффин, никогда не наступит, что он сможет жить в этом равновесии вечно. Ведь он никогда не был так счастлив, как сейчас: растянутый до предела, слишком озабоченный очередным делом, чтобы обращать внимание на то, как все это сочетается.

В конце Михаэля французский химик по имени Луи-Жак-Манде Дагерр прибыл в Вавилон с любопытным экспонатом. Он объявил, что это гелиографическая камера-обскура, способная воспроизводить неподвижные изображения с помощью экспонированных медных пластин и светочувствительных соединений, хотя он не смог до конца разобраться в механике. Не могли бы «баблеры» взглянуть и посмотреть, можно ли как-то улучшить ее?

Проблема камеры Дагерра стала предметом обсуждения в башне. Преподаватели устроили соревнование — любой студент, получивший допуск к серебряным работам и сумевший решить проблему Дагерра, получал право на свое имя в его патенте и процент от богатства, которое непременно должно было последовать. В течение двух недель на восьмом этаже царила тихая суматоха, когда студенты четвертого курса и аспиранты листали этимологические словари, пытаясь найти набор слов, который бы позволил найти правильный смысловой узел, включающий свет, цвет, изображение и имитацию.

Именно Энтони Риббен наконец-то разгадал эту идею. Согласно условиям контракта с Дагерром, фактическая запатентованная пара была засекречена, но ходили слухи, что Энтони сделал что-то с латинским imago, которое не только означает «подобие» или «имитация», но и подразумевает призрак или фантом. По другим слухам, Энтони нашел способ растворить серебряный брусок, чтобы получить пары нагретой ртути. Что бы это ни было, Энтони не мог сказать, но за его усилия ему хорошо заплатили.

Камера работала. Волшебным образом точное подобие запечатленного объекта можно было воспроизвести на листе бумаги за удивительно короткое время. Устройство Дагерра — дагерротип, так они его называли, — стало сенсацией местного масштаба. Каждый хотел получить свою фотографию. Дагерр и преподаватели Вавилона устроили трехдневную выставку в вестибюле башни, и нетерпеливые посетители выстроились в очередь, огибающую улицу.

Робин нервничал из-за перевода санскрита, который должен был быть сделан на следующий день, но Летти настояла, чтобы они все пошли фотографироваться.

— Разве вы не хотите оставить о нас память? — спросила она. — Сохраниться в этот момент времени?

Робин пожал плечами.

— Не очень.

— А я хочу, — упрямо сказала она. — Я хочу помнить, какими мы были сейчас, в этом году, в 1837. Я никогда не хочу забывать.

Они собрались перед камерой. Летти и Виктория сели на стулья, сложив руки на коленях. Робин и Рами стояли позади них, не зная, что делать со своими руками. Должны ли они положить их на плечи девушек? На стулья?

— Руки по бокам, — сказал фотограф. — Держитесь как можно лучше. Нет — сначала кластер, чуть ближе — вот так.

Робин улыбнулся, понял, что не сможет так долго держать рот широко растянутым, и быстро бросил это занятие.

На следующий день они забрали свой готовый портрет у клерка в холле.

— Пожалуйста, — сказала Виктория. — Это совсем не похоже на нас.

Но Летти была в восторге; она настояла на том, чтобы они пошли в магазин за рамой.

— Я повешу ее над камином, что скажешь?

— Я бы предпочел, чтобы ты выбросила это, — сказал Рами. — Это нервирует.

— Нет, не нервирует, — сказала Летти. Она казалась околдованной, когда рассматривала отпечаток, как будто видела настоящую магию. — Это мы. Застывшие во времени, запечатленные в моменте, который мы никогда не сможем вернуть, пока живем. Это чудесно.

Робину тоже показалось, что фотография выглядит странно, хотя он не сказал об этом вслух. Все их выражения были искусственными, масками слабого дискомфорта. Камера исказила и сплющила дух, который их связывал, и невидимая теплота и товарищество между ними теперь казались натянутой, вынужденной близостью.