Павел Дартс - Крысиная башня

После их возвращения из «экспедиции» батя презентовал мне маленького крысеныша, — говорит, подарил им кто-то там, на заводе. Черт, я был рад! Все же с исчезновением (мягко говоря) Графа было временами совсем одиноко. С мамой у нас и раньше-то отношения были… Ну, до всего этого. Она вся в этом своем бизнесе была, вся «на позитиве»; встречи-презентации-«мастер-классы», «личностный рост»; до меня ей вечно не было дела. А сейчас… Сейчас она вообще как-то отдалилась. Стала сама по себе… Ну да ладно.

Я определил крысеныша жить в клетку бывшей нашей попугаихи — кареллы. Поставил ему там картонную коробку и набросал крупно порванной мятой бумаги — что он сам себе гнездо организует я знал, у нас уже жила раньше, давно, крыска Дося; и как и что с этой животиной делать я вполне представлял. Укрепил ему там палку с сучками — лазить и грызть. Поставил поилку и положил кусочек сухаря. На ночь — клетку к себе в палатку, чтоб не замерз. С час, пока я читал, он шуршал, рвал бумагу и утаскивал ее в домик — устраивался на ночлег. Так, под эти звуки я и уснул.

Ночью я проснулся от четкого ощущения что на меня кто-то смотрит… Не поворачиваясь, не двигаясь чуть приоткрыл глаза — темнота. Свечка, подвешенная «для тепла» в светильнике к пологу палатки, в которой теперь, зимой, я взял обыкновение спать, погасла, и вообще ничерта не было видно. Аккуратно и медленно я просунул руку под подушку и взялся за рукоятку своего ТТ-шника, с которым, впрочем как и с наганом, не расставался и ночью. Выждал. Ничего и никого, но ощущения чьего-то взгляда не походило. Блин! Да что же это такое! Башня на охране, я в наглухо застегнутой палатке — что за фигня??

Не выпуская из руки пистолета, хотя и не взводя пока курок, нашарил в кармашке палатки фонарик, зажег… Палатка-то, как и была, застегнута! — и только сбоку сверкнули красным две яркие точки… Да это же мой крысюк!

Секунд тридцать мы смотрели друг на друга, причем крысеныш стоял столбиком, ухватившись передними лапками за край одеяла.

— Ты что, морда усатая? — спросил я его.

Тот, понятно, ничего не ответил, только пошевелил усами. Я осторожно поднес к нему руку. Крысюк розовым носиком-кнопкой тщательно обнюхал ее и лизнул палец. Я взял его в руку. Такой маленький, тепленький, мохнатый… Я посмотрел на клетку — видать, пролез между прутьями, совсем еще малой, надо будет прутики переплести проволокой. Ишь… тотем. Держа его в одной руке, пальцем второй погладил его по башке, почесал за розовым ухом, пощекотал под подбородком. Крыс затащился, аж закрыл глазенки… Балде-е-ешь, падла! — как сказал бы Толик. Осторожно перепроводил его обратно в клетку:

— Спи давай. Тотемный зверь…

А так — к новому году так вообще мы хорошо устроились: Башня вся наша… Не всем так повезло-то. Тепло. Жратвы хватает. Вряд ли кто еще из гопников дернется на нас — есть чем встретить. Батя сказал, что сейчас слабоорганизованные «коллективы» больше пяти человек и без своей «продуктовой поляны» распались скорее всего. Пять человек, говорит — это предел численности банды, чтобы могли себя прокормить налетами. Грабить-то особо уже некого, просто не прокормиться с мелочевки-то; а те, у кого есть что взять — те уже серьезно обустроились, типа нас. Опять же, эпидемия… Кто мер не принял; и где народу много было — у тех же «баронов», у которых и производство, и запасы, и много контактов с внешним миром, и целые частные армии — тех эпидемия могла здорово выкосить. По весне, говорит батя, возможнѓѓы войны за передел прав собственности — с теми, у кого собственности в избытке, а личный состав эпидемией повыбило.

К нам это не относилось, у нас, напротив, численность «гарнизона» выросла — батя, посоветовавшись с нами, принял в Башню еще четыре человека. На правах, как он выразился, «вольнонаемных работников с перспективой гражданства».

Когда ударили морозы, и со жратвой в городе совсем стало никак, к Башне стали приходить люди, просились… Просто за еду и тепло готовы были работать. Что угодно делать. Как они чувствовали, что Башня обитаема? Из Башни мы выходили теперь редко — просто незачем было, даже когда эпидемия прошла. Очистки, мусор, банки — все только в мусорные пакеты и в первый подъезд, в «мусорные квартиры». Печи топились с подачей дыма в лифтовую шахту, и пока его дотаскивало до крыши, его уже и не видно было. Что двери в подъезды заперты, а не вырваны, как у многих окрестных домов — так это тоже не редкость: в некоторых домах, так-то вот, позапирались внутри — да и перемерли все.

Не пускали никого. В этом отношении батя стоял твердо: мы — не собес. Да, жестоко. Да, умрут. Но не мы это все затеяли. Мы лишь выживаем как можем и все тут. А кто «хочет помочь страждущим» — тут он повысил голос и стал посматривать в сторону мамы, — тот может собраться и вместе с ними пошорохаться по округе, мы никого не держим… Но у мамы за прошедшее время здорово мозги от мусора прочистились, она на такие батины выступления просто молчала.

Раз только заикнулась: «У нас ведь много, мы могли бы…», на что батя жестко и недвусмысленно ответил:

— Не «у нас», Лена, не «у нас». У тебя вообще ничего нет. Вся жратва — чисто моя и мародерского коллектива: запасенная, награбленная, намародеренная. Ты… в этот коллектив войти отказалась, занятия наши неодобрила. Стало быть и распоряжаться «нашим» не можешь даже на совещательном уровне. Внятно?

Она не ответила, но и так все было ясно. Мы — не собес.

Приняли в Башню только четверых.

Первый был Геннадий Петрович, просто Гена, или Петрович, мужик лет под сорок, в очках. Кажется «в прошлой жизни» он был бухгалтером, или экономистом — словом, какая-то компьютерно-бумажная профессия. У него вся семья умерла в одном из поселений от эпидемии — жена, мать, и две дочки. Хотели все в город вернуться — но не пускала охрана, «зеленые»; а потом уже было поздно. Но он сам каким-то чудом выжил. И очень невзлюбил, так сказать, людей в камуфляже. По каким критериям батя его выбрал понять было сложно; я подозревал, что тут сыграло упоминание про мать — батя ведь никаких известий о своей матери, моей бабушке, не имел с начала развала; и, как думаю, себя мучил сомнениями, не надо ли было ему в самом начале рвануть туда, на родину, за ней… Понятно, что поздно было, и наверняка бы не вернулся, но, как он выразился однажды, «вариант реальности мог быть совсем другой…» А может и не из-за матери, а просто почувствовал, что на Петровича можно положиться — он был мужик тихий, как пришибленный, и очень исполнительный — делал, что велят; носил, что дают — только бы не камуфляж; ел, чем покормят. Я так подозревал, что после эпидемии, после житья в этих сельхозбараках, как в варианте концлагеря, на бессмысленных работах, когда он всю семью похоронил, он малость разумом подвинулся. Стал настолько тихий и неразговорчивый, что для нормального человека это было…, ну, ненормально, что ли. А главное, у него вдруг, уже во время обитания в Башне, прорезались какие-то шахтерские, а скорее — кротовые наклонности.