Фантастика 20254-131 - Константин Викторович Плешаков

Ладно, пора заканчивать. Этому дуболому что в лоб — что по лбу… Кстати, отчего бы и не по лбу?

Замедляю время. Скольжу к Морозову, и он три секунды служит боксерской грушей. Здесь нужен легкий нокдаун — иначе Буран не поймет. Все равно Ристалище его исцелит — пусть и не явно, а работает эта магия. Я вот от тургеневского «столпа» отошел уже, хотя поначалу неслабо контузило.

Перед тем, как врезать — все еще в замедлении — говорю Бурану в лицо с вытаращенными зенками: «Не ходи в город. Так лучше будет». Ну, может, у него где-нибудь на подкорку запишется, я не знаю!.. И бью.

Тик-так, пошло время. Буран явно плывет, я отскакиваю: «Все! Хорош! Следующий!»

Выскакивает Тургенев, уводит Бурана. Понятно, ему не хочется быть единственным, кто проиграл.

В круг выходит Горюнович.

Я прислушиваюсь к себе: что с откатом? — будто бы нет отката, хорошо идет.

— Готов, — говорю.

Горюнович кивает.

Этот, в отличие от Бурана, мельче меня — вот сейчас бы, пока еще в голову не прилетело бревно, прессануть его! Но мне надо поговорить.

Встаю в стойку и говорю. Хоть это и не мой жанр. Опять про подставу на мясокомбинате, про «странные дела творятся», про посидеть на базе. Кратко, отрывисто. Но, может, хоть так услышит. Глядя ему прямо в глаза.

И это спасает, потому что в какой-то момент взгляд Горюновича начинает метаться — значит, прямо в меня летит… что-то.

Ухожу перекатом — не ради пижонства, а чтобы башку уберечь. На уровне моей груди в воздухе сталкиваются камни и деревяхи: их тут специально вокруг навалено для телекинетиков. Ого, силен Горюнович: несколько предметов за раз поднял… И обессилел.

Чувствую это очень четко. Рывок к нему! Горюнович пытается отскочить, но я легко загоняю его в угол ринга… э… в смысле, Ристалища этого. Мажор мог бы поднырнуть под канат, но не хочет. Или не успевает!

И я разжимаю перед его лицом кулаки, показывая открытые ладони.

— Все?

— Все, — выдыхает Горюнович, а потом его зрачки резко дергаются, и меня так же резко дергает в сторону.

Мимо проносится ледяная стрела: Буран ее из-за канатов пустил, падла, с той стороны! В спину! Мгновением позже понимаю, что стрела была какая-то хлипкая: Тургенев еще в полете обратил часть льда в воду.

Оба — Тургенев и Горюнович — орут на Бурана, что он дебил и что так нельзя делать, особенно здесь.

— Да чо, он же не дворянин! — слышу, что восклицает Морозов.

— Он государев опричник, дурак! Как и ты! — шипит Тургенев.

Горюнович в это время виснет на мне, чтобы я не пошел бить Бурану морду — тяжелый, гад! Тоже телекинез? — и спустя полминуты Морозов подходит сам, пряча глаза и протягивая широкую ладонь:

— Неправ был, Усольцев. Прости. Мир?

— Мир, — без удовольствия соглашаюсь я.

Он, как известно, лучше доброй ссоры.

Но все еще не закончено. Через некоторое время в казарме разыгрывается сцена. С Долгоруковым в главной роли.

Лев расхаживает промеж кроватей и пытается пристыдить своих корешей, которые все же меня послушали:

— Что значит «не пойду в увольнение»? У нас были планы найти женщин в порту!

— Ой, да там такие женщины, — бурчит Буран. — И закрывается все сразу, как мы появляемся.

— Усольцев прав — нечисто дело, — соглашается Горюнович. — Ну его, этот Поронайск. Жопа мира.

— Это старинная традиция опричной инициации! — напускает пафоса Лев. — Курсанты имеют полное право веселиться в городе!! От нас этого ждут! Вот ты, Тургенев…

— Кто ждет? — перебивает его водяной.

— Э… Ну я же говорю! Опричная традиция! Обряд перехода!!

— Кто ждет, Лев, конкретно? Официантки? Снага? Городской голова?..

— Да плевать на них! Мы сами себе должны, понимаешь? Должны держать город в страхе. Мы — опричь них! Сила, которая может обрушиться и потребовать отдать свое, которая может покарать в любой момент! Так исстари заведено!! Перепугаться вонючих снага и не выходить в город — себя не уважать!!

Вот тараканы-то у него в голове. Но мажоры молчат. Чем-то эта речь у них… откликается. И не только у них — у моих корешей тоже чутка глаза заблестели. Особенно у Гани.

— Лев, — говорю я, — не хочешь сходить на Ристалище?

— Ходят в сортир, Усольцев. На Ристалище — соревнуются с равными.

— Вот нас с тобой и уравнял Государь… сделав обоих опричниками.

— Ты мне не ровня, понял?

— Струсил?

Лев ухмыляется:

— Нет, отчего же? С удовольствием поставлю выскочку на место. Только одно условие, если ты так уж хочешь бросить мне вызов. Я побеждаю — ты отзываешь свой нелепый призыв саботировать увольнительные.

Пожимаю плечами:

— Мой призыв — просто призыв. Пацаны могут сами решать.

— И тем не менее.

— Хорошо! — говорю я. — Тогда встречное условие: если я побеждаю — ты отзываешь свой.

Усмешка:

— Спартанцы в таких ситуациях отвечали коротко, одним словом. Если.

— Ты уже с десяток натрындел, спартанец хренов. Идем.

На Ристалище можно почти всегда приходить — вроде как. Нарушение Устава, но зато — уважение традиции. Сильно за это не наказывают, если палку не перегнуть.

В руках у Льва какая-то приспособа — не то стек, не то сложенный зонт.

— Ты это использовать будешь? — интересуюсь впроброс. — Что это?

— Тебе не понять, — отрезает Лев. — Это фамильная реликвия. И да, она для магии. А что, струсил?

Я чутка разминаюсь перед заходом в круг. Вместо ответа.

И вхожу. С другой стороны входит Долгоруков — стойка не для рукопашной, эту палку свою держит скорее как огнестрел. А значит… рывок!

Кидаюсь к нему, чтобы разом убрать дистанцию, выбить палку. Пытаюсь одновременно ускориться — да? Нет? Получилось?

Вспышка. Свет бьет по глазам, режет, слепит точно какой-то дурак на трассе врубил дальний прямо тебе в лицо. Только хуже в сто раз! Куда там водяной пыли от Тургенева.

Я не просто промахиваюсь — я абсолютно дезориентирован. Вокруг меня не тьма — свет. Слишком много света: со всех сторон, сверху, снизу!

Я исчезаю, совсем растворяюсь в выжигающем все и вся сиянии — не вижу, не понимаю, где ринг, где противник, где мое тело.

Удар под колено сзади. Боль.