Фантастика 2025-157 - Александра Антарио

– Илюшку обрадуй, вот кто запрыгает от счастья.

Маша и сама словно по облакам летела.

Илюша!

Беременность!

Первый раз она и не поняла, что это такое, не почувствовала. Не ощущала толком, как это – когда ребенок двигается, не осознала счастья. Да и как тут поймешь что, когда тебя родные то пилят, то осуждают, то попросту ругают сутки напролет. Чудом еще Варюшку не скинула.

И после родов ей с малышкой разлучиться пришлось.

Любила она дочку? Да, любила, а все ж понимала, что иначе быть должно. Когда ребенок ожидаемый, заранее всеми любимый, и она не жертва загнанная, а мама на сносях, радость семьи…

Это совсем другое, Илья это и подтвердил.

Подхватил, закружил на руках, потом опомнился, к себе прижал. А на пол не спустил, так и держал осторожно, ровно стеклянную.

– Правда?

– Прабабушка Агафья подтвердила.

– Машенька… радость-то какая! Ребенок! Наш!!!

И такое у Ильи счастливое лицо было…

– Я тебе десять детей рожу, Илюшенька! Мальчиков!

– Хоть одного, хоть десять, лишь бы с вами все хорошо было. – Мигом будущий отец забеспокоился: – Прабабушка что сказала?

– Что травы пить надо будет, она мне скажет какие, и научит, и присмотрит.

– Вот, значит будешь!

– Буду, конечно. Я тоже здорового ребенка хочу, Илюшенька. Нашего… – И такое счастье Маша от следующих слов мужа почувствовала, что чуть сердце не разорвалось, не вмещая его.

– Варюшка тоже наша.

– Хорошо! Еще одного хочу. И тоже нашего. – Маша улыбнулась хитро, ровно лисичка, и с благодарностью про Устю подумала.

Когда б не золовка, не было б у Маши такого счастья.

А сейчас оно есть.

Громадное, искристое, золотистое, словно воздух им пронизан…

Ее семья.

Самое лучшее в мире счастье.

* * *

– Устенька!

Фёдор словно из-под пола вынырнул, Устя и дернуться не успела, схватил ее ручищами своими, обнял, притянул.

– Устя, Устенька, с ума схожу, жить без тебя не могу!!!

И что с ним делать?

Кричать, чтобы отпустил? Так ведь не услышит, не отпустит.

Устя смирилась просто. Пережидала, пока ее прижимали, крутили, покрывали поцелуями лицо… вытереться бы. Неприятно! Вроде и не слюнявые губы у него, а просто – противно.

Никуда не делись ненависть и отвращение. Никуда.

Минут через десять прошел у Фёдора первый порыв, да боярышне от того не стало легче, царевич Устю на руки подхватил, прижал покрепче.

– Не отпущу! Не могу!

– Неприлично это. Люди смотрят.

Не смотрел никто, окромя Михайлы. Тот вход в коридор собой закрывал и в упор глядел, и глаза у него были… голодные.

И жестокие.

Не дождешься пощады, не умолишь, не допросишься, видела она уже у него такой взгляд, тогда, перед смертью своей. Кого сейчас он приговорил? А Фёдор о своем булькает, ровно индюк какой!

– Устиньюшка, хочешь – сейчас к патриарху пойдем? Обвенчает он нас, не денется никуда! Макарий маме родственник!

Устя ногой топнула:

– На чужом горе свадьбу играть?! Царица Марина в монастырь уехала, матушка твоя болеет, меня чуть не отравили вчера, а ты о свадьбе, царевич?! Да как язык у тебя повернулся?!

Фёдор и не смутился даже:

– Давно пора брату было эту стерву отослать. Туда ей и дорога.

– Боярышням плохо до сей поры…

– Да и пусть их! Меньше дурочек в палатах бегать будет! Устенька, хоть слово скажи – не молчи!

– Царевич… не могу я так! Не могу!!!

Фёдор и так едва сдерживался. А услышав от Устиньи умоляющий голос, и вовсе контроль над собой потерял. Сгреб девушку, к себе прижал, в губы розовые поцелуем жадным впился. Принялся глаза ее целовать, щеки, шею…

Не сразу и понял, что тело Устиньи в его руках потяжелело, вниз потянуло.

Устя сознание потеряла.

Фёдор и не удержал бы ее, Михайла подхватил, помог.

– В комнату ее надобно отнести, царевич.

Фёдор глазами сверкнул, но надобно ведь. Чай, боярышня, не девка дворовая.

– Хорошо же. Помоги.

Михайла и помог, и был уверен, что играет Устинья. Это Фёдор может не замечать ничего, не видеть. А он и розовый цвет лица подметил, и румянец, коего при обмороке быть не должно, и ресницы, иногда подрагивающие.

И это ему надежду внушало.

Устиньюшка Фёдора не любит, подальше от него держаться старается. Есть с ней о чем поговорить, ой как есть!

Но сейчас поговорить не удалось.

Пришлось положить девушку на кровать, заботам Аксиньи доверить и восвояси убраться.

Фёдор шел довольный, грудь выпятил.

Его Устинья!

Его, а то чья ж? И невинная, сразу видно! Он у любимой первым будет! Кажись, она и не целовалась ни с кем, вон как перепугалась! Это не девки продажные! Это его жена будущая…

И как приятно о том думать!

Жена.

Устинья…

Михайла за Фёдором шел и думал, что боярышня неплохо играет, талантливо. Для таких, как Фёдор, а он-то все видит. Умна боярышня, а он умнее, его за нос водить не получится.

Устинье он о том не скажет, ни к чему, и когда женится, не скажет. Мужчина обязан умнее жены своей быть, тогда в доме и мир будет, и покой.

А Устинья лежала в комнате своей и думала, что чудом ее на Фёдора не стошнило.

Вот бы ей сдерживаться не приходилось! Она бы и когтями еще прошлась, и глаза бы мерзавцам вырвала! Вздумали тискать ее, ровно холопку какую!

Сволочи!

Негодяи!!!

Обоих, и Фёдора, и Михайлу, Устя ненавидела равно. Но покамест она помолчит, ее время еще не пришло.

Но второй раз… и с Фёдором?!

Да лучше… нет! В монастырь она не вернется! В рощу к Добряне уйдет! Там для нее место найдется!

Ох… и правда, в ближайшее время туда сбегать надобно.

Марина не просто так Бориса звала, Устя была в том уверена. Поняла ламия, что Устинья рядом, вот и делать не стала ничего. А когда б ее рядом не оказалось?

Новый поводок набросила бы?

Не знала Устя, что делать надобно. С Добряной поговорить обязательно.

Не будет она покоя знать, покамест гадина эта по земле разгуливает! Не место этой нечисти под солнцем! Не место!!!

* * *

Рудольфус Истерман смотрел на раку с восхищением.

– Мощи святого Сааввы, – пояснил стоящий перед ним монах[87].

– Они… великолепны!

– По преданию, святой Саавва отказался отречься от своей религии, и его хотели разорвать львами. – Монах смотрел куда-то сквозь раку. – На арену выпустили диких животных, но львы отказались рвать святого и начали ластиться к нему, как послушные собачонки. Тогда жестокий правитель приказал разрубить святого на части, но топор затупился и не нанес вреда Саавве.