Эскадрон особого назначения - Александр Альбертович Самойлов

Если можете, там, наверху, простите меня, грешного!

Глава 6

Старина Мерфи оказался прав на все сто: если есть у тебя бутерброд с маслом, он обязательно упадет. Другими словами, если что-то могло пойти не так, оно обязательно пойдет не так.

– Ваш план потерпел неудачу, Николай Михалыч. Японцы догадались, где мы попробуем прорваться. Нас ждут, – мрачно констатирует тролль, передавая мне бинокль.

Я подношу его к глазам и грустно вздыхаю: до нашей линии окопов – рукой подать, по прямой версты три-четыре, меньше часа пешком при среднем темпе, но видит око, да зуб неймет: наперерез нашему маленькому измученному отряду вылетает добрый эскадрон японской кавалерии.

В другое время и при других обстоятельствах мы бы с ним разобрались, вот только под моим командованием не наберется и полусотни бойцов, вдобавок мы только что проделали долгий и изнурительный путь в горах. И это я еще не упомянул про самое главное – боезапас. Его у нас попросту нет, мы пустые. В лучшем случае имеется по два-три патрона на винтовку, причем не у каждого.

А ведь как удачно выбрали момент, сволочи! Подловили, как только мы спустились с гор на равнину, и отрезали путь к нашим.

Даже если помчимся, как сайгаки, в сторону спасительных хребтов, все равно не успеем. Сотня острых клинков нашинкует нас как капусту.

С надеждой гляжу на Лукашиных, на домового, на командира остатков пулеметной команды Жалдырина, вижу их вопрошающие взгляды и понимаю – все ждут от меня чуда, заранее заготовленного плана, военной хитрости.

Дескать, ты же командир, обязан предвидеть!

Ужасно не хочется разочаровывать людей, поверивших в меня, однако второго плана у меня нет. Я так надеялся тихой сапой проскользнуть мимо японцев и по-быстрому удрать к нашим.

Оказывается, нас просчитали или, скорее всего, аккуратно пасли, пока отряд ковырялся в горах: всех вражеских глаз не вычислишь. Бог знает, какие еще демонические сущности шли по нашим следам и докладывали японскому командованию.

Падать духом нельзя. Подчиненные не должны видеть слабость командира.

Хлопает несколько одиночных винтовочных выстрелов: кто-то из наших просаживает последние патроны во врага, не дожидаясь приказа.

Ни один всадник не упал – получается, только зря потратили драгоценные пули. Но распекать некогда.

Японцы уже выстраиваются в боевой порядок, их намерения просты, как лом в разрезе – нас огибают и берут в полукольцо, специально не замыкая круг. Тактика рассчитана на то, что мы дрогнем и побежим. Тогда самураи будут гнать нас до тех пор, пока не посекут последнего.

От моего решения зависит жизнь почти пяти десятков человеческих душ. Мозг лихорадочно работает, подбирая варианты.

Самый простой выход – поднять руки и сдаться, в слабой надежде, что к нам отнесутся милосердно. Только сейчас не тот случай, я уже в курсе: после тех дел, что отряд натворил в тылу неприятеля, церемониться с нами не будут. Перебьют, невзирая на поднятые руки.

На нас точит зуб добрая половина японской армии. Считается, что воюем мы не совсем по-джентльменски, а таких недолюбливают по обе стороны фронта.

В общем, вариант с белым флагом летит в мусорную корзину.

Что остается – пустить пулю в лоб? Во-первых, где она – эта пуля? Во-вторых, если и найдется, лучше засадить ее в неприятеля. Помирать, так с музыкой, отправив на тот свет как можно больше солдат неприятеля.

Японцы все ближе, ситуация все безнадежней.

– Будем драться! – твердо заявляю я.

Маннергейм кивает, по его глазам видно: он тоже готовится достойно встретить смерть.

– Примкнуть штыки! – командую я.

Еще пару столетий назад лучшим способом борьбы против кавалерии было пехотное каре, ощетинившееся штыками, как еж иголками. Дедовский опыт в данный момент выглядит не очень уместным – японцы могут остановиться и перещелкать нас, как куропаток из «винтарей», но ничего лучше уже не предпримешь: цепь неприятель разнесет еще быстрее. Окопаться не успеем, даже если мои бойцы пустят в ход свои нечеловеческие умения, а тут – та же смерть, но зато как-то покрасивей, что ли. Хотя чего красивого может быть в смерти…

Со стороны наше каре выглядит чахлым, командир японского эскадрона не считает его чем-то опасным, кавалерия не снижает ход.

Кажется, стрелять в нас не будут – уже неплохо. Будь я на месте вражеских офицеров, поступил совершенно иначе: с сотни метров мы стали бы легкой мишенью для спешившихся стрелков. Знай, щелкай как в тире.

Но японские «товарищи», которые нам вовсе не товарищи, решили пойти другим путем.

Ну и ладушки, значит, навстречу к солнцу и богине Аматэрасу отлетит побольше японского народу, и нашим, в смысле тем, кто сейчас сидит в русских окопах, будет хоть чуточку легче воевать.

Японский офицер что-то кричит, эскадрон набирает ход. До столкновения остаются считаные секунды.

Я сжимаю заговоренный клинок, обещаю щедро напоить его кровью в этой последней битве, ибо вот-вот первые ряды примут удар конницы и вряд ли выстоят, нас слишком мало.

Тролль что-то шепчет, наверное, вспомнил о своих скандинавских богах и молится им о достойной смерти.

И тут происходит нечто странное. В японскую кавалерию врезается казачья лава, выросшая словно из-под земли.

Не могу понять, откуда они здесь взялись, да и японцы явно тоже проморгали, поэтому казаки легко сминают боевые порядки японцев.

Жесткая рубка всадников на фронте – явление столь же редкое, как снег летом. Кавалерия нечасто сходится друг с дружкой в сече, и, если такое все же случается, длится схватка недолго, обычно кто-то быстро не выдерживает и удирает. А неприятель преследует его по пятам до первой же линии вражеских окопов.

Берет наша. Самураев хватает на полминуты, растрепанные остатки эскадрона пускаются в бегство.

С полдюжины казачков в высоких лохматых шапках сгоряча кидаются им вслед, но почти сразу возвращаются, услышав приказ командира.

Чувствую, как кровь отливает у меня от головы. Еще недавно я молился, готовясь к смерти. Это же делали и мои подчиненные. Но… кажется, еще поживем.

Возвращаю клинок в ножны. Извини, сегодня кровью тебе не напиться, придется отложить на потом.

Казачий есаул подъезжает к нам, с любопытством смотрит на наши изможденные лица.

– Кто такие? – спрашивает он, осадив коня.

На вид ему лет тридцать с небольшим, у него гордый орлиный профиль, тонкая щегольская нитка усиков над верхней губой. Спина идеально прямая, в седле сидит так, словно на нем и родился. Сразу ощущается порода – не удивлюсь, если имею дело с представителем какого-то древнего дворянского рода.

Выступаю вперед.

– Пятьдесят второй драгунский