Пленники раздора - Алёна Артёмовна Харитонова

да отзовётся, и он перестанет быть пустой скорлупой, наполнится хоть чем-то: горем, разочарованием, надеждой… Но старые стены оставались старыми стенами, всходы – всходами, а люди – людьми.

Он поднялся на вершину северной башни и долго сидел на узком подоконнике, силясь уразуметь, зачем сюда пришёл и что у него с этой башней связано. Впусте. Посмотрел на лес в сумерках, на лиловое небо, на воро́н, сидящих на зубцах стены. Стало скучно.

Он воротился во двор. Сходил в башню целителей, повдыхал запах трав. Сушенина будила смутные, не воспоминания даже, тени воспоминаний. Но непонятно было: приятные или нет. Тамир ушёл.

Послонялся по двору. Поглядел на затянутое облаками тёмное небо. Стоял долго-долго. Наконец понял, что уже давно перевалило за полночь, и пошёл спать.

Спал он без снов и пробудился, едва занялся рассвет. Отдохнувший и по-прежнему пустой, как скорлупа. Сызнова оделся, сызнова отправился ходить по спящей крепости. Поймал себя на слабой зависти к тем, кто ещё спал. Им-то уж точно не было так тошно, как ему.

Посидев на лавке возле башни целителей и поглядев, как заливают Цитадель рассветные краски, Тамир отправился на поварню. Не потому, что проголодался, а потому, что во всех прочих местах уже был.

На поварне оказалось ожидаемо пусто. Служки ещё не поднялись. И только за столом возле окна стройная, незнакомая колдуну девушка месила хлебы. Почему-то это пробудило в его душе слабое любопытство.

Обережник застыл, привалившись плечом к дверному косяку, и наблюдал, как девушка яростно ворочает белый ком теста. Косые лучи встающего солнца лились в раскрытое окно, делая каменные пол и стены поварни бледно-розовыми. Мука с широкой доски взлетала белой пылью и медленно оседала обратно. Стряпуха крутила, вертела тесто, проминала ладонями, продавливала пальцами, и оно послушно расползалось или, наоборот, собиралось в ком.

Тамир заворожённо наблюдал за тонкими руками, за белой лёгкой мучной пылью. А потом вдруг с удивлением понял, что девушка плачет. Иногда она застывала, погрузив обе руки в тесто, беспомощно всхлипывала, но затем сердито вытирала лицо локтем и продолжала свой яростный труд, больше похожий на сражение.

Стряпуха, видать, почувствовала сторонний взгляд, потому что резко обернулась и испуганно уставилась на неслышно явившегося мужчину. От неё не укрылось ни его серое одеяние, ни густая седина в тёмных волосах, ни уставшее лицо.

– Что глядишь? – спросила она звенящим от слёз голосом.

Колдун покачал головой.

Девушка отвернулась и сызнова набросилась на тесто. Тамир подумал, что ежели бы она осмелилась, то набросилась бы с такой же яростью на него за то, что явился без спросу и глядел, как она плачет по неведомой и, в общем-то, совсем неинтересной ему причине.

– Чего встал? – Лела сызнова сердито оглянулась на колдуна.

Она ненавидела себя за то, что кто-то застал её в слезах, ненавидела Цитадель, ненавидела эту клятую поварню, ненавидела своё одиночество, ненавидела мужчину, смотревшего на неё. Единственная радость была в её жизни: спозаранку прийти сюда месить тесто, вымещая на нём обиду, боль и унижение. Выплакаться, покуда никто не видит и не слышит, покуда никто не станет жалеть или зубоскалить, говоря, что, мол, поделом. Выплакаться и весь день потом хранить ледяное презрение.

Лела надеялась: колдун развернётся и уйдёт. Впусте. Он продолжал стоять и немигающим взглядом наблюдать, как она выплёскивает злобу и досаду на будущих хлебах.

Вот что ему надо?

Девушку душили рыдания. Нешто ей теперь и в том, чтобы выплакаться в одиночестве, будет отказано? Может, глава нарочно приставил этого хмурого соглядатая следить, не удумала ли дочь казнённого посадника какую пакость?

– Чего уставился? – Лела сызнова повернулась к равнодушно молчавшему колдуну и вдруг, едва не разрыдавшись, воскликнула: – Лучше бы муки подал!

Он отлепился от косяка. Прошёл к рукомойнику, сполоснул покрытые застарелыми шрамами ладони, вытер о чистый рушник, зачерпнул из мешка горсть муки, бросил на доску. Потом так же молча вытянул руки девушки из теста и отодвинул её от стола.

Лела заворожённо следила, как широкие смуглые ладони ловко обкатывают тесто в муке.

– Что ты его колотишь, словно бельё в полынье? – спокойно спросил обережник.

Девушка не нашлась с ответом. Она застыла возле окна, держа на отлёте испачканные руки.

– Как тебя зовут? – сызнова задал вопрос колдун.

Она ответила:

– Лела.

Он кивнул.

– Хочешь сбитня? – осторожно поинтересовалась девушка.

И он кивнул ещё раз.

* * *

Однажды, когда они ещё ездили по сторожевым тройкам, Лют расспрашивал Лесану про солнце.

– Лесана, – позвал он, сидя на крыльце и глядя в ночное небо. – А солнце – оно какое?

Обережница пожала плечами. Она стояла рядом и задумчиво смотрела на звёздную дорожку.

– Тёплое… радостное…

Оборотень хмыкнул и перевёл взгляд на девушку. А потом кивнул на маслянисто-жёлтую луну, чей скорбный лик взирал с высоты вниз, и спросил:

– А лицо у него есть?

Лесана сперва не поняла, а потом рассмеялась.

– Не знаю. Наверное, нет.

– Почему не знаешь? – удивился ходящий.

– Оно очень яркое, Лют, – терпеливо объяснила обережница. – На него нельзя смотреть. А ежели смотришь, то слепнешь, ничего не видишь.

– Слепнешь?

Оборотень вскинул брови. Стало ясно, что её слова не вызывают у него доверия.

– Оно ярче луны, – с улыбкой объяснила Лесана. – Много-много ярче. Люди на него не могут глядеть.

– Я знаю, что ярче, – ответил Лют. – Я не знал, что вы тоже не можете на него глядеть. Вот бы посмотреть…

– На что? – спросила девушка.

– Ну как это, когда солнце. – Оборотень развёл руками. – Вот небо, оно чёрное…

– Голубое. – Лесана улыбнулась. – Днём небо голубое. Или синее. Как незабудки.

Волколак озадачился и даже уточнил:

– Не чёрное?

– Нет. – Она сызнова улыбнулась. – Вовсе не чёрное. И звёзд нет. А облака белые, как сливки. А ещё бывают сизые, словно крылья горлицы, или жёлтые, как пенки, а на закате ещё красные, будто калина…

– Поглядеть бы, – со вздохом сказал Лют.

Он был любопытный.

Ныне же Лесана проснулась оттого, что волколак тормошил её за плечо. Девушка с трудом разлепила веки.

– Лесана! Лесана!

– А?

Спросонья она никак не могла взять в толк, чего он так всполошился. И вдруг поняла: яркое утреннее солнце заливало покойчик.

Лют смотрел на девушку. По его лицу катились слёзы.

Обережница тут же зашарила рукой в поисках брошенной накануне где-то рядом повязки. Но оборотень перехватил её запястье и потрясённо сказал:

– Лесана, я вижу! Небо взаправду голубое! – Глаза у него слезились. Но он не слеп. И продолжал трясти девушку за плечи. – Я вижу, понимаешь? Вижу!

И столько счастья было в голосе ходящего, что обережница взяла его лицо в