Змеиное гнездо - Яна Лехчина

не больше, чем на других полях, но раньше в этих местах располагался княжегорский город Маков. Сармат и Ярхо уничтожили его почти тридцать лет назад, сразу после своего пробуждения. Люди это запомнили: Маковское княжество было одним из тех, кто пытался оказать братьям достойное сопротивление. После десятка таких расправ желающих поубавилось.

Сармат-змей глуп, если верит, что Хортим понадеется на его отсутствие и поведет свои войска прямо в лапы к Ярхо-предателю.

– Княже. – В шатре показалась белесая голова Архи. – Разреши?

Говорить не хотелось даже с ним, но Хортим разрешил. Арха одернул полог, сел рядом.

– Ты же не меня с кинжалом ждешь?

– Нет. – Хортим убрал оружие в ножны. – Не тебя.

– А то мало ли. – Арха пожал плечами. – Люди говорят, ты теперь донельзя грозный, княже.

– Так и говорят?

Арха кивнул.

– Пусть лучше Инжука расскажет, когда вернется из чужих лагерей. Уж он наверняка слыхал больше, чем я. А я-то что? Не такой ловкий до сплетен. Но слышал, ты теперь все больше как покойный князь Кивр.

– Что еще?

– И как дед твой – припомнили, как он расправился с Мэрге-ханом.

– Это не худшее сравнение.

– А завидев меня, о тебе худого и не скажут.

– Тоже верно. – Наверняка все самое опасное о Хортиме говорили за глаза. – Ладно уж. Пусть судачат – можно, пока слова остаются словами.

Хортим выдохнул, разогнулся. Глянул на Арху – в который раз отметил, что костяшки пальцев у того были опухшими и сбитыми так, что кожа висела лоскутками; раны только недавно начали подживать. Известий о враге не было, и в лагере стояло затишье – Арха не стал бы ввязываться в жестокий кулачный бой, даже ради упражнения.

Он остро воспринял смерть друзей из Сокольей дюжины. Выместить свой гнев ему было не на ком – Ярхо-предатель далеко, а Сармат-змей еще дальше, – и Арха решил, что с этой ролью справится первое попавшееся дерево. Но раньше дерева ему подвернулась скала – войска переместились севернее, лагери разбили на вересковой пустоши, и камней здесь было предостаточно. Хортим убедил Арху остановиться прежде, чем он размозжил бы себе руки.

Хортим никогда не видел Арху таким – даже когда его по малолетству пытались сжечь как колдуна, и то был спокойнее. А в тот вечер разрыдался – от душевной боли, злобы и стыда, потому что Хортим рядом с ним был чудовищно спокоен.

У него друзья погибли, а он – спокоен. Друзья отправились с ним из Гурат-града в никуда, а он послал их на гибель, и Хортим сам себе удивился, сам себе стал противен. Они с ним пять лет были на льдистых берегах Хаарлифа, в обожженной солнцем Пустоши, в негостеприимных чертогах горских князей и в штормящем Дымном море, куда угодили прямо после пира у Мстивоя Войлича… А у Хортима только лицо дернулось, когда ему обо всем передали. И ничего больше не было. Ни криков. Ни проклятий. Ни брани.

Он не искал утешения в вине или пиве. Не вскочил на коня и не уехал прочь из лагеря, чтобы развеять тоску, мчась ночью по вересковому полю или сухой степи. Его ум был пугающе ясен: ну какие тебе скачки, Хортим Горбович? Тукерам под сабли подставляться?

Руки о камни сколачивать? А если Сармат-змей назавтра вернется, ты у кого запасные возьмешь?

Браниться и злиться на виду у лагеря? Нужен всем вид рыдающего князя – наверняка у простых ратников за эту войну потерь случилось не меньше, чем у него. К северу стояли шатры Бодибора Сольявича, который двух сыновей потерял и никому это в упрек не поставил. Не при нем расплываться.

Может, Хортим просто свое отстрадал – больше, чем полагалось обыкновенному человеку за год. Начиная с Гурат-града и заканчивая его недавним внутренним смирением с тем, что Малика была мертва. Пожалуй, оно и к лучшему: если потом боль нахлынет с новой силой, он как-нибудь справится – если уж справится с тем, что происходит сейчас.

В шатер размашистым шагом вошел Фасольд.

– Княже! – прогрохотал он. – К тебе гонец.

Раз он ворвался, не спрашивая позволения, дело было срочное. Хортим поднялся, Арха вскочил и того раньше – чуть выступил вперед, вглядываясь в лицо идущего за Фасольдом мужчины. Гонец был светловолосым княжегорцем, не молодым и не старым, не носящим знаков отличия – а будь он тукером, Хортим бы сразу заподозрил неладное.

– От кого же?

Гонец протянул грамоту:

– От моего господина Сармата-змея.

Хортим недоверчиво глянул на письмо.

– Когтем выцарапывал?

Фасольд закачал головой.

– Ему никто не поверил, конечно! Решили, что он засланный наемник – оружие забрали, но ты сам смотри, княже… Слышишь, ты, гонец! Давай без дуростей.

– Что за блажь, – пробормотал Арха. Его рука легла на рукоять меча. – Княже, бери письмо осторожно. После руки омой, а грамоту сожги – и лучше не в том костре, где люди готовят пищу.

– Оно не отравлено.

– Да кто тебе поверит, сказочник, – шикнул Фасольд на гонца.

Хортим взял грамоту, словно живую гадюку. Развернул, держа от себя на почтительном расстоянии.

Поначалу он не разобрал, что к чему, – буквицы были непривычные. Одни – слишком многослойные, цветистые, другие – чересчур простые, лишь отдаленно напоминающие те, которые знал Хортим. Но когда он вчитался, то осознал: несмотря на это, смысл был ясен.

«Будь здрав, Хортим из рода гуратских князей.

Ибо если не будешь, меня это опечалит – ничего не хочу так, как встретиться с тобою с глазу на глаз.

Мой бедный брат не знал покоя при жизни, не знает и в посмертии: даже его останки, и те были осквернены, когда ты бросил их на дно ущелья. Это было дурно. Дурно, подло и ловко – хорошо, если дух моего бедного брата, случись ему выбраться из подземных палат, станет наведываться не только ко мне, но и к тебе; всяко будет веселее».

Хортим оторвал взгляд от написанного. Прежде чем удивиться, он ощутил, как его затрясло от гнева. Не на то ли расчет?

«Но да пустое.

Так уж вышло, что я знаю о тебе. Знаю, что нынче тебя называют гуратским князем, хотя еще раньше тебя выслали из Гурат-града за трусость. Не припомню, кто рассказал мне о твоем изгнании – быть может, та из моих покойных жен, что была твоей сестрой».

К лицу Хортима прилила горячая кровь.

«Каков же ты нынче? Все так же бегаешь от поединков?

Не мне тебя упрекать, Хортим Горбович. Я не твоя сестра, чтобы клеймить тебя трусом – сдается мне, ты был разочарованием ее по-человечески недолгой жизни, но что поделать? Людям свойственно разочаровываться.

Твоя выходка стоила мне драконьей кожи. Я ведь тоже забрал у тебя нечто ценное, не