Поцелуй мамонта - Ярослав Полуэктов

это сидит, а может чёрный — пречёрный медведь из самой чёрной — пречёрной детской сказки Кожана.

Сидит медведь в чёрной — пречёрной комнате и сверлит с чёрного потолка блестящими чёрными глазами.

Или коричневыми…

Нет, голубыми, бля!

Глаз у медведя то два, то три, то четыре.

Стало с арифметикой и зрением, и вообще со здоровьем и пониманием сказки худо. И понял Кожан, что наконец — то впервые в жизни «перебрал» самой наидешёвейшей коки.

Кожан сам сознается потом, что перебрал, но медведей на потолке такой страховидности и с четырьмя глазами он всё равно никогда и нигде… до и после… и нигде и никогда… не видел.

И понял Кожан, что заговаривается.

И не понимает Кожан, где он сейчас…

Кровати, белый потолок, воняет йодом.

***

— Хвост где, был ли хвост? — спрашивают его пытливые зелёные человечки.

Эти вроде не с потолка. Видит их осоловелый Кожан в первый раз. На голове у Кожана сбившаяся повязка из марли. Хоть он чекист и подпольный в законе. А у этих двух гражданские картузы. И они не с передачкой пришли. Цветов на подоконнике не стоит. Хочется апельсиновой.

Один человечек на старого монгола похож, а другой молодой, глазастенький, а пронырливый такой…

Божий суд, что ли начался над раненным чекистом? Какие странные ангелочки…

Нет, не помнит Кожан хвоста:

— Вроде не было хвоста. У медведей хвост маленький.

Вдруг стал прямо на глазах меняться, извиваться ужом и мельчить Кожан. Он зачем — то вспомнил сказку про одну Машу в гостях у трёх медведей. Вспоминалось в судорогах как спасательная соломинка, которая через мост шла, шла, шла или по ней шли, шли, шли. Трещит. Нет, не рядом, в голове.

— Не было хвоста точно, — божится Кожан перед зелёными. А то куда бы они его девали, если бы восседали на своих берложьих стульях со сплошной спинкой. Нет, не было у Кокорина хвостов. Теперь готов в этом поклясться Кожан! Вот чего пристали «зелёные» будто бы они это сам Горбунов? Горбунова готов послать на букву «х» Кожан, если б не помнил, что Горбунов это его непосредственный начальник. А над Горбуновым стоит народный Клещ. Но тот так далеко и в таком глубоком кресле, и над ним не висит портрет Дзержинского, ибо это почти что сам Дзержинский… Взывать, выходит, к справедливости сейчас некогда.

— А уши у медведя мышиные или медвежьи? Или, может как у осла? — продолжали Эти, новые, будто не от Горбунова дети. Наивные! Не провести на дешёвой, только что состряпанной мякинке Кожана!

— Не помню, не видел ушей. Медведь, поди, был в маске. Ряженый, точно ряженый. А маска страшная, вот такущая! И вот такой ширины, вот такой высоты… плюх в воду… плюх в воду… Всех следователей обрызгал бы и потопил в фонтане Кожан, кабы не был сейчас маленьким, добрым, лежачим, перевязанным хроменьким мальчиком с костылём (сдал — таки его Насос, конец ему), припёрнутым к кровати. А так, первое, что пришло в голову: «Он на меня… с графской Р А З В А Л И Н Ы, сверху сволочь… хрясь, хрясь!»

Как бы их утихомирить! Пристают к важному чекисту, будто не верят, что Кожан лучше всех этих «зелёных» первышей!

— Значит, то была обезьяна горилла, бо из всех обезьян только горилла без хвоста, — заметил авось грамотный и небось совсем молодой, настырный следователь из убейного отдела Чека. Блядь! Век какой?

— Уволить бы их нахрен! — думает Кожан и снова врёт наполовину с правдой: «Обезьяна может прыгать по стенкам, но не может долго держаться за потолок… А медведь…». А век? — Совсем худо с цифрой века!

— Откуда на графских РАЗВАЛИНАХ потолок, там же напрочь крыша снесена, — воскликнул совсем зелёный и молодой с абсолютно немонгольскими против первого узкоглазого и с харей Чингиза.

Чёрт! Запутался совсем Кожан. Плохо варит башка. Так можно запутаться и пролететь эропланом над фанерой! Век? Век?

— …не было крыши, да, точно, вспомнил… не медведь, точно, вместо чёрного медведя было небо, чёрное — пречёрное. А эта горилла, если оно и впрямь Горилло, бля, Чичи она… оно… запросто носилось. И могло по потолку, и по крыше… черепицу топ — топ и задевает Горилло Чичи Кожана обидно, и всё больнее и больнее… — Дайте воды, в горле пересохло… может завтра придёте, а то мне в грудь молоток… сорокин врач вставил… И льдом сверху — хряк! И так все пятьсот ледяных страниц в грудь вхрячил. Херовый век — вот какая его цифра.

— Это надо ещё перепроверить, насчёт льда, врач вас ещё посмотрит, — устало сказал Михаил Игоревич Полиевктов того века, которого потолки и гориллы с медведями совсем заи… чёрт… и закрыл блокнот. — А пока да, действительно, полежите в больнице. Сестра, дайте ему воды.

— Ему нельзя много, — сказала сиделка, — у него, похоже, всё внутри тоже отбито… как и сверху… В жару просит нюхнуть… мозги набекрень, чуть не наружу… стекло.

— Техничнее не можете сказать? Как — как говорите? Что сверху у него над мозгами? Стекло?

— Стекло из черепа вынули, вернее не из самого черепа, извините, а из — под кожи… Это мы в первую очередь сделали.

— Это любопытный факт, — заметил Михаил Игоревич, — мне не говорили, …а я — то дурак, думаю, откуда из — под марля немарлевые нитки… вы их не обрезаете? Разверните ему башку.

— Не надо, не надо, — отмахивался Кожан, — больно будет… Приходите в другой раз. Через недельку.

— Будете дёргаться — свяжем, — угрюмо бросил Чин — Чин.

***

Ну вот, в голове нитки и ровный пробор.

— Из — под лезвия пробор, — хмыкнул Чин — Чин Охоломон Иваныч (теперь мы его вычислили и узнали), — так всегда перед любой операцией…

— Извините, мы записали только самое главное… а тут какое — то стеколко… из — под кожи… Ерунда. — Так спокойно отреагировала санитарка и сестра — сиделка одновременно, — я не врач, я со слов Вадима Германовича…

— Как его фамилия, говорите?

— Грачёв.

— А мне другое послышалось от больного, будто Сорокин.

Вот же блядь!

— Я такого не могла сказать. Я начитанная… футуром и имажем, но не полная дура. — А он не в себе. Не слушайте его. Почти трупом был. Крепкий. Потеря крови, заметьте, почти из мозга. Выжил. Он столько тут понарисовал в бреду… Вам уже хватит тут, господа исследователи, а то он окочурится… то есть кончиться может.

***

— Разыгрывает сумасшедшего, — хмыкнул Охоломон Иванович, когда вышли из палаты, а после на улицу, — шапчонку —