Андрей Бочаров - Русская фантастика 2015

– Да уж куда мне стоять, ноги почти не держат, а идти надо.

Он толкнул дверь и в тот же миг чуть не отлетел в сторону. Однако не отлетел, неуловимым движением пропустил мимо себя крепко сбитого рыцаря в алой котте с королевскими золотыми леопардами. Еще один воин следовал за ним.

– Ваше высочество! – радостно всплеснул руками рыцарь. – Господь услышал мои молитвы. Насилу отыскали вас!

Со звоном упало блюдо из рук корчмаря, тот повалился на колени, не в силах вымолвить ни слова.

– Да, я принц Эдуард Плантагенет, – сморщился рыцарь, крайне раздосадованный тем, что гонцы разрушили его инкогнито, – внук короля Джона!

– Эх, – вздохнул Уильям Статли, глядя на трактирщика, и махнул рукой. – Тьфу, человечишко.

– А ну-ка, держите его! – все тем же несгибаемо железным тоном повелел наследник престола. – Ты не слишком лестно отзывался о моем деде, но это я тебе прощаю. Однако ты, видимо, забыл, что лесной закон не имеет срока давности.

– Так оно и есть, принц. Совсем позабыл. – Старик покачнулся, разводя руками, и в тот же миг загнутый конец его клюки точно серпом подкосил ноги первого рыцаря, другой конец пришелся второму в основание носа, чуть выше губы. Неожиданный грохот от падения двух тел слился воедино.

– Ко мне, Лафудр Пятый! – воскликнул старец. Со двора послышалось энергичное ржание.

– А ну! – подскакивая к свалившимся рыцарям, закричал принц Эдуард.

– Пощадите его, мессир! – взмолился менестрель. – Ведь какая баллада получится! Я переплюну самого Алана-э-Дейла!

– И думать об этом не смей! – Внук принца Джона повернулся к нему. – Я…

Звук копыт в галопе стал эхом его словам.

Вилли Статли и след простыл.

– Я запрещаю! Робин Гуд был и останется разбойником навсегда. Слышишь меня?! На-всег-да!

Став королем, Эдуард I принимал яростные меры против разбоя на дорогах и практически искоренил его. Но Робин Гуд…

Малиновка, сев на крыльцо мое,В день Воскресенья радостно поет.Ей вторит пробудившийся ручей,И солнце в небе светит горячей.Поймать ее не будет мне трудом,Чтоб не расстался с радостью мой дом.Под колпаком малиновку держу…Наутро и следа не нахожу.

Дарья Зарубина

Вот такие глаза

– Как есть, такие, – с жаром воскликнул Паша, выставляя вперед костистые кулачки. – Башка, как у теленка. А в самой зверюге…

– Сто кило, – хором добавили мужики. Кто-то разлил по захватанным рюмкам остатки коньяка. Коньяк был свойский. Теща Гриши Малахонина делала. Красила самогон жженым сахаром. Красили и другие, но Гришкина теща имела секрет: к своему коньяку добавляла шоколаду. И оттого тещинка шла легко, бархатным огнем разливалась в груди.

Пашка крякнул, не то от досады, не то от удовольствия: славно пошло тещино карамельное – и ухватил узловатыми пальцами из эмалированного блюда голову судака. Костей меньше. Широким ногтем зацепил мясо с рыбьей щеки.

На подначку отвечать не стал. А если и обиделся, то самую малость. Ну, верно, врал. Так на то и рыбак. Правдивому удача леску рвет. А Пашка «Сто кило» был рыбак знатный: тем жил, тем промышлял, тем кормился. И потому как дело свое знал крепко, врал Пашка словно по писаному. Понятно, смеялись мужики: Пашка «Сто кило», Пашка-Соточка… Только слушать под свежую уху пьяненького Пашку собирались все. Бабам это развлечение дозволялось редко: уж больно солоны были порой Пашкины истории. Зато в прошлом году писатель из города приезжал, записывал. Молоденький совсем, но взаправдашний. Корочки писательские безо всяких обиняков показывал, мол, не ради пустой болтовни прибыл, а за «природным матерьялом». Так Павел отвалил пареньку матерьяла с запасом, да такого забористого, что блокнот писательский на сторону перекосило. Понял писатель, что ему по-пашкиному не суметь. Простился с поцелуями: карамельное крепко оказалось на изнеженное городское нутро. И все-таки пропечатал пару Пашкиных историй – что поделикатней – в газете.

Но Пашка не загордился. Газетку, присланную из города, держал не в серванте, под стеклом, а в шкапу, под рубашками. И ежели просил кто байку, не отказывался. Скажет только:

– Давай, братец, наливай соточку, чтоб языку бойчей ходилось…

И врал, и удил как прежде. Да что скрывать, и браконьерил помаленьку. И сеточку ставил. И с «пауком» на косу ходил. Не было в этом ничего необычного. Кто из мужиков не выглядывал в окошечко с биноклем, когда по озеру катер рыбнадзора пойдет.

В общем, жил Павел рыбак рыбаком. Была в нем лишь одна особинка: Пашка «Сто кило» пустым не возвращался. Казалось, сядет с удочкой на край ближайшей лужи, и то «лаврушки» или окуньков наловит. Но, несмотря на чудесный свой дар, Соточка и тут не зарывался, лишнего не брал. А если случалось взять с лихвой, больше других рыбаков, угощал по-соседски: и «лихву» на сковороду, и крепенькое на стол, и язык на волю.

Был Пашка невелик ростом, худ и рыж, как сосновая щепка. И в его глазах, некогда голубых, а нынче выцветших на солнце до серебристо-серого, плескалась мальком искорка смеха. Словно бы говоря: брешу, как есть, брешу. И дурак же ты, батюшка, коли всему веришь.

– Павло, – протянул просительно Генка, глядя, как хозяин, насупившись, выбирает кости из полосатой спинки вареного окуня, аккуратно откладывая в сторону красные перышки. – Ну, Павло, расскажи про озерную бабу.

Мужики прыснули, не дожидаясь ответа рассказчика. Пашка поднял голову, медленно обсосал пальцы, выдерживая паузу. Да только ответ уже плясал смешинками в его глазах.

– Значится, так, – наконец вымолвил он степенно. – Про озерную бабу хотите?

Мужики согласно загалдели.

– Было, значит, еще в том годе, – медленно, словно припоминая, начал Пашка, хотя каждый из сидящих за столом слыхал эту байку уже раз сто, – или в позатом… Помнится, по ранней весне, а может, и по поздней осени. Помню, берег по-за кромке уже ледком обметало. Этак иду я по тому ледку – хрусть, хрусть… И думаю, отчего это окунь у нас под старой ивой на желтого твистера лучше берет, чем на белого. Или то я летом думал. А тут думаю, что надо бы мотнуться мне в город, сачок новый прикупить и капрону… И вдруг слышу: будто хихикает кто, и словно бы рыба большая хвостом по воде плещет…

Мужики замерли, не донеся до ртов приготовленные сто грамм. «Озерную бабу» всегда слушали так. С налитыми до краев рюмками. С готовностью в любую минуту отозваться на обыкновенное Пашкино: «Ну, братцы, за озерную бабу, чтоб жирней ходила?» дружным выдохом и опрокинуть карамельное в рот. Один Гришка интересничал. Не давал виду, что, как и все, верит в «зеленую» – озерную девку, рыбацкую удачу. А потому, как заводил Пашка свою шарманку, Гришка так и норовил найти повод, чтобы прервать рассказчика. Вот и теперь, сбродив за перегородку в маленькую Пашкину кухню, Малахонин замер в дверях, выжидая случая. Это давно уж было чем-то вроде игры, и Пашка нарочито медленно и распевно рассказывал свои истории, чтобы дать Гришке шанс оборвать его на самом интересном. В том была соль.

– Вот, значит, ныряю я под иву. И не рассчитал, цепанул снастью за ветку. И слышу за спиной у меня голос чистоты необычайной: «Что, говорит, батюшка, попался?» Оборачиваюсь и вижу: как есть она. Баба озерная. Глазищи зеленые и патлы до самой воды. И натуры при ней… – Пашка растопырил пальцы, словно стараясь удержать в воздухе две невидимые, но увесистые дыни.

– Сто кило? – лукаво спросил кто-то. Павел открыл было рот, срезать шутника, да не успел.

– Паш, – ловко вклинился Гришка, – что это у тебя холодильник пустой. Про бабу травишь, а закуски на столе нема.

– Обожди, мужики, – подмигнул Пашка и потрусил в кухню. Это тоже был ритуал, потому как всю историю про «зеленую» полагалось держать рюмки «влёт». А кто на стол опустит – тому в году удачи не будет, проще удочки через колено переломить.

Пашка не торопился. Открыл холодильник, поцокал языком.

– Это что у тебя за бадья? – бросил Гришка. – На весь холодильник одна кастрюля, и та…

– Подкормка, – отозвался Пашка, – не прикормишь, не поймаешь.

– Не иначе, озерную девку ты на отрубя поймал? – усмехнулся Гришка. За столом кто-то гоготнул.

– Девки, Гриша, на отрубя не идут, – наставительно проговорил Пашка так, чтобы было слышно за перегородкой. – Девки на сено идут. А уж там у кого какая уда.

Тут уж за столом загоготали все. Пашка оттеснил посрамленного Гришу от холодильника, выдвинул лоток для овощей, достал черный пакет. Едва развязал его, как у всех зашелся дух, а рот наполнился слюной.

– А за то, Гриня, что ты такой любознательный, вот тебе закусь, – ласково утешая противника, проговорил Пашка. – Жалую тебе судака моего личного копчения, чтоб язык проглотить и нового не отращивать.

Судак, здоровенный, больше локтя длиной, бронзовый, осторожно лег на блюдо. Обиженный Гришка принялся ломать его, увязая пальцами в душистом, сочащемся золотым жирком мясе.