Казачонок 1860. Том 1 - Петр Алмазный

class="p1">— Поздорову, болезный, — пробасил он. — Пошто это ты, паренек, тут один шатаешься?

— По несчастью, один в дороге остался.

— Волынская? — старик нахмурил свои седые, кустистые брови. — Опасно, парень. Один-то. Нонче народ по трактам лихой похаживает, да и зверье не спит.

— Знаю уж, дедушка! — усмехнулся я, машинально потирая затянувшиеся шрамы на руке. — И от зверья, и от лихих людей уже натерпелся вдоволь.

Старик помолчал, снова меня оценивая взглядом.

— Ладно! — крякнул он. — Садись, подвезу. Мне как раз верст десять в ту сторону. До развилки довезу, а там уж сворачивать надобно будет.

Облегчение волной хлынуло на меня. Десять верст! На телеге, даже такой кособокой и медленной, это был настоящий подарок судьбы.

— Спасибо, дедушка! Очень выручили! — не сдержался я, и радость в голосе прозвучала по-настоящему, по-мальчишечьи.

Забрался на телегу, устроился на жестких досках рядом со стариком. Кляча фыркнула и с неохотой тронулась с места, телега снова заскрипела, закачалась, входя в свой привычный, укачивающий ритм.

Ехали молча. Солнце поднялось выше, пекло нещадно. Я с наслаждением чувствовал, как ветерок обдувает разгоряченное лицо. Дорога тянулась вперед, пыльная и, казалось, бесконечная. По сторонам поля, перемежающиеся с перелесками.

Примерно через час старик крякнул и потянулся за холщовой торбой, лежавшей у него под ногами.

— Поснедать, что ли, пора, — сказал он не то мне, не то себе. — А то солнце высоко, пора и подкрепиться.

Достал краюху подового хлеба, завернутую в тряпицу, и луковицу. Разломил хлеб и подал мне половину. Из другой тряпицы достал небольшой кусок соленого сала.

— На, подкрепись, паря. Небось, оголодал изрядно. Извиняй, досыта накормить нонче нечем.

У меня в сундуке лежали остатки вяленого зайца и пара кореньев, но демонстрировать свою способность доставать еду из ниоткуда я не собирался. Да и старикова щедрость тронула до глубины души.

— Спасибо, дедушка, — сказал я тихо, принимая угощение. — Очень кстати.

Ели молча, запивали теплой водой из деревянной фляги. Хлеб был черствым, грубым, а сало лежалым, но сейчас казалось, что это самая вкусная еда на свете.

— Как звать-то тебя, болезный? — спросил старик, доедая луковицу.

— Григорий, — ответил я почти не задумываясь.

— Ну, Гришенька, — сказал он, закуривая снова свою вечную трубку. — Держись, казачонок! Доберешься до станицы, не переживай. Наш брат крепок, как лоза: гнется, да не ломается.

Он говорил это с такой уверенностью, что мне и самому на мгновение показалось — все будет хорошо. Мы ехали дальше под мерный скрип колес, в облаке пыли, и дорога, медленно, но верно, вела меня домой к новой жизни.

Через версту старик снова раскурил свою вонючую трубку. Дым, едкий и крепкий, щекотал ноздри, но был куда приятнее запаха гнили и собственной крови, который преследовал меня последние дни.

— Если не секрет, дедушка, — начал я осторожно, — в Георгиевск по каким делам изволили ехать? Торговым или казенным?

Старик хмыкнул, выпустив струйку дыма.

— Какая уж там казна, парень. По своим ведомо. Сноха с малыми ребятками там живет, сын-то мой, царство ему небесное, прошлой осенью под Шали полег. Вот и возим им, по мере сил, что выходит, тем и помогаем. Муки мешок, сала шматок, яблок из сада — все, чем богаты.

— Сочувствую, дедушка, — тихо сказал я, и это была не просто вежливость. Слишком много видел сам, чтобы не понимать.

— Что ж поделать, Гриша, — вздохнул старик. — Воля Господня. Наше казачье дело — краю ждать у своего порога. Мой Микита свой край нашел, а нам жить да хозяйство тянуть. Нонче жизнь вовсе лихая пошла.

— Это как? — насторожился я.

— Да как… — Он помолчал, собираясь с мыслями. — Нонче, паря, народ злой пошел, беглых варнаков много стало. И у горцев голодно, они опять же в набеги чаще стали хаживать.

— Знакомо. — Мрачно подумал я, вспоминая свою старую жизнь.

Он говорил спокойно, без надрыва, в его словах была усталость. Это реальность, в которой мне предстояло жить.

— А власти? Армия как же? — не удержался я.

Старик снова сплюнул, на этот раз с какой-то горькой усмешкой.

— Армия… Армия большая, для сурьезных делов. А эти шавки, что по оврагам шныряют… Это наша доля казачья. Самим свои станицы оборонять надобно. Поговаривают какие-то изменения грядут в службе, уж не знаю, что там будет и как. Я-то уже давно как не реестровый. Штаб нонче всей Кавказской линии в Ставрополе, и не все им оттуда видать, что здесь деется. Наказным атаманом уже почитай лет пять Рудзевич Николай Александрович, так-то он за порядком блюдет. Разъезды конные чаще стали вдоль границы хаживать. Помогает, не спорю, но не везде же они успевают. Прорываются басурмане, один черт. Вон, в станице Бекешевской, на позапрошлой неделе семью одну почитай всю вырезали подчистую. Старого казака Ефима на колодец подвесили, бабу с детьми… — Он резко оборвал и махнул рукой. — Нечего тебе, парень, такое слушать. Ты и так… видал лиха…

Я молча кивнул, глядя на его жилистые, исчерченные морщинами руки, сжимавшие вожжи. Эти руки держали и соху, и шашку. Это был настоящий казак. Та самая «лоза», что гнется, но не ломается.

— Ты, гляжу, парень, не промах, — вдруг сказал старик, кося на меня свой пронзительный глаз. — В глазах у тебя… не мальчишечье что-то. Видал ты смерть уже вблизи?

Я внутренне сжался. Инстинкт старого волка подсказывал: «Молчи, не раскрывайся». Но тело Гришки, его память требовали хоть какой-то отдушины.

— Отца убили, дедушка! — выдохнул я, и голос сам собой задрожал. — На тракте. Возвращались с ярмарки… Разбойники.

Старик тяжело вздохнул, кивнул: — Понял, парень. Понял… Принимай, значит, мое соболезнование. Тяжело теперь без отца-то будет… — Он помолчал. — А сам из каких будешь?

Я замер на секунду, лихорадочно роясь в обрывках памяти Гришки.

— Прохоровы мы… Из Волынской дед — Игнат Ерофеевич, отец — Матвей Игнатьевич, царство ему небесное.

— Прохоровы… — протянул старик, задумчиво покусывая мундштук. — Слыхал, слыхал про таких. С Терека, что ли, корни-то ваши? Дед твой, Игнат, он, слышь, в молодости лихим казаком был. В стычках с абреками не раз отличился. Говорили, даже у самого имама Шамиля, когда тот еще по малым аулам с проповедью хаживал, кошель с серебром из-под носа утянул на спор. Может и приукрасили, конечно, но дыма без огня… А имама Шамиля того в прошлом годе пленили, да поговаривают, теперь где-то в Калуге он.

Я слушал, затаив дыхание. Это были истории рода, того самого, с которым неразрывно теперь была связана моя жизнь.

— Спасибо, дедушка, что вспомнил! — пробормотал я.

— Да уж, — крякнул возчик. — Корни нонче забываются. Молодежь в города тянет, в солдаты идуть. А род —