Поцелуй мамонта - Ярослав Полуэктов

в Омск, то в Ёкск по делам. То по торговым, то по тайным, а то и по тому и другому в сшивке.

Немало потрудясь, научился Никоша — молодец, не глядя в свежую стодолларовую банкноту, выписывать в снегу простецкие инициалы Главного управляющего государственного казначейского банка Соединённых Штатов. А это уже что — то!

Повторить роспись господина NN легко, — она в мельчайших пропорциях и деталях давно прописалась в Никошиных снах.

Разбуди Никошу ночью и сунь ему бумажку с карандашом, — будет вам и mr.NN, и господин Клемансо.

Высунь его на улицу, вели для смеха художественно сходить до сугроба — та же история.

Все снежные горки на опушке давно вредоносно и фольклорно оформлены и прописаны мастером нового ссучего (ссального ли) жанра Никошей.

Подпись г — на Клемансо повторить гораздо сложнее, но при надлежащем старании тоже можно. Хотя и ни к чему. Нет его подписи на американских банкнотах.

Никоша — талантливый юноша.

***

Никоше (до того ещё, как порезали его мать красные мстильщики с подлыми чекистами) воззавидовал сам маэстро Циркач — Сибириевский — дворянин в опале и замечательный художник, пейзажист по необходимости пропитания.

Как — то ссыльный мастер заехал за красками и новыми холстами в Ёкск. Посетил частную мастерскую — школу некоего гражданина художника Ёсико Кунь — Цына.

Там в числе десятка других над дичью, овощами и голыми дворниками издевался, как хотел кудрявоволосый и талантливый — слов нет, — юнец Никон — поручил молодому художнику прорисовать не выходившие у него самого сосульки в изящных ноздрях Жозефины — лошади великого маршала Нея. Кажется, так её звали.

Мало, мало памятников у лошадей!

Нет и табличек на могилках.

Куда деваются лошади после смерти?

Чаще всего съедаемы они воронами и диким зверьём.

В черепах десятилетиями живут и размножаются змеи, потом поселяются муравьи и насыпают над ними свои дома с тыщакилометровыми коридорами.

Где раньше был мозг — стал муравьиный Сенат.

Незавидная у лошадей участь. Всего паре десятков удалось отметиться в истории.

У Циркача никак не выходили блёстки, да и сами изделия дедушки Мороза походили на его ненастоящую ватную бороду, промокнутую в жидком нафталине.

Каждый луврский посетитель может рассмотреть в подробностях изумительной правдивости лошадиную сосульку от Никоши — мастера.

То смотреть надо в легендарной «Переправе побитых франкмасонов по наледи Люцернского водохранилища».

А вот вывести по краям сугроба сурьёзные по замыслу водяные английские знаки сможет не каждый.

Даже Никоше нелегко.

Тем более в мороз, когда не только руки — ноги стынут, но и писательный прибор вот — вот может, звякнув колокольцем, отвалиться, превратясь в длинную, как у снежной бабы, искряную как ночные звезды, испускающую ледяные стружки морковь.

Потренировавшись в зимнике с месяцок, — а зимы в тех местах длинные, — знаки у Никоши стали получаться лучше: не только на снегу, но и на этюдиках к матрицам.

Отец Никошин по таковски не мог.

Стучали по сенкам подошвы валенок.

Нет, не валенки то были — настоящие, обменные на побрякушки корякские унты.

Выбегал прыжками Мойша из дому.

Не успевал он до ветра.

Крякал с досады, отливал по старинке вбок. Мощно и споро.

Валил сей водопад завалинку.

Сыпалась с мёрзлых досок мокрая семечная шелуха. Превращалась в слиплые гроздья.

Лежало так до весны.

Всмотрелся тогда Мойша удовлетворённо вдаль. Свёл крепко лопатки, встряхнул монолитной, в момент смёрзшейся бородой.

Попрыгал.

Завис на пике прыжка удивлённо. Висел многокрылым и умелым в висяках яманеком — пегасом секунды две: разглядел, наконец — то, вдали Никошину галерею.

Подошёл. Вгляделся ещё раз. Недурно вышел mr.NN! Один в один его роспись. Хороша галерея! Реалии так и прут с узора.

Улыбнулся Мойша. Завистливо и весело стало в его голове.

Поднакопил Палестиныч сил, испружинился и каплями спонавыдавил копию Никошиного творчества.

Вышла из затеи одна смехота.

Посмеялся над своей неловкотой, — де, не в форме он был.

Трещала башка со вчерашнего ужина.

Через силу обиды похвалил Никошу — мастера и подозвал к себе Одноглазого Вилля, чтобы подивиться с ним новому виду искусства, и сына — умельца вознести до иностранных небес.

Вышел Вилли. Удивился совсем немного: «Да ерунда это всё. Плёвое дело!»

Расширинился Вилли.

Вытащил Вилли иностранную струю и помахал ею кое — как.

Подгрёб на свисточный призыв сынок. Втроём посмеялись Виллиному искусству: «Безобразие в искусстве! Не подпись, а насмешка над родиной — матерью Америкой».

Никоша красотой и проворством рисующего, не порченого обрезкой пе — пе победил всех. Тому бы и быть так.

Пусть стояла бы галерея до весны и радовала бы глаз редких музейных посетителей, заходящих в заимку раз в век.

Но велел Вилли разворошить художественные упражнения и присыпать их снежком: невоспитанные красногвардейцы с бескультурной милицией; или беляки, не посвящённые в колчацкую тайну, могли ненароком нагрянуть и попортить галеристам настроение.

***

В семье Мойши Палестиновича живопись, рисунок и лепка это давняя семейная традиция. Палестина, Египет и Московия — ничто перед талантливой тартарской Сайберией.

Искусство мира, — сказывал Михайло Ломоносов по дороге из Европы, — вообще будет произрастать Сайберией.

А пришлые Себайлы в Сайберии — это душевные светлячки, врачеватели — подорожники, прекрасные стрекозки перед ужасными американскими и африканскими слепнями, кактусами, мушками цэцэ.

Начальному рисованию Никоша с братьями обучался в Ёкске.

Но у братьев не пошло дальше набросков и этюдиков. Ушли раньше. А Никоша остался. Забросили братья цветные карандаши, изломали в крошки пастель, забросали глиной и утопили в ручьях мольберты, стали из ружей по бутылкам палить.

Заводные щуки, сидя в корнях на нересте и, обступив такой красоты картины, хватались за животики, выпуская от смеха воздушных пузанов заместо метанья созрелой икры.

А Мойша — отец таки брал несколько уроков у Селифания, заезжая в народные Джорские курсы.

Плюнул.

Не получалось ничего у Мойши.

Вместо причёсок и грив выходили у него, словно надсмеиваясь над криволапыми попытками, копёнки тощей соломы.

Валёры вкруг голов у него сливались напрочь с фоном. Фон — с ниспадающими волнами натурных драпировок, напоминая и там, и сям осыпи булыжных камней.

Количество пальцев натуры не координировалось анатомией. «Сие не обязательно, — говорил он, — главное: уловить характер сибирчанок».

То — то выходили новорожденные характеры! Смех, да и только!

Без всматривания в характеры было сходу видно: писал он будто не с людей живых, а с вампиров, залежалых покойников, с убийц женского полу, квазимодш иностранных разных.

Руки — крюки, шеи — воротные подпорки, груди — мешки с мягким, без единой чёткой тени, с растёртым в