Целитель #17 Этот мир, придуманный нами - Валерий Петрович Большаков

— Слушаю.

— Сорри, мистер Багрофф! — зажурчала трубка. — К вам посетитель… Мистер… Мистер Валькенштейн.

— Проводите, — обронил Данила, чуя, что сердце частит.

Ага… Ухватил наживку старый хряк! Отлично. Ну, хоть не зря летал в эти дурацкие Штаты…

Багров сунул руку в дорожную сумку. Не нащупав сразу, раздраженно вывалил всё ее содержимое на стол. Тяжело брякнулся пистолет сорок пятого калибра. Славное оружие.

Данила скупо улыбнулся, засовывая ствол за пояс сзади — рукоятка давила в спину, успокаивая. Сколько раз такой… или почти такой огнестрел спасал его в годы бандитской юности! С тех самых, не столь уж давних пор он хранил верность и нежную привязанность лишь к одной женщине на свете — и зовут ее «Беретта».

В дверь не очень вежливо постучали, похоже — кулаком. Багров покинул малую приемную, натягивая блейзер и сдерживая шаг — незачем поспешностью иллюстрировать свой интерес. Добротные створки из массива тика поддались его рукам, и разомкнулись.

За порогом номера стоял, набычившись, массивный пожилой мужчина. Его волосы отливали цветом металла на изломе, а обветренное загорелое лицо полосовали морщины, однако ото всей плотной фигуры исходила опасная, напористая сила, как бы снимавшая вопрос о прожитых годах. Глянув исподлобья, гость криво усмехнулся, и спросил на чистом русском:

— Ты, что ли, Данила будешь? — не дожидаясь ответа, он переступил порог, мимоходом отрекомендовавшись: — Давид. Я из Одессы, здрасьте.

— Прошу, — тонко улыбнулся постоялец.

Торжественно вздрагивая брылями, Валькенштейн прошествовал в гостиную.

— Что ты там за ерунду накатал в своем месседже… тьфу, письме? — прорычал он, глядя на Данилу мутными глазами. — Какой, к дьяволу, «Атлантис»?

— Это не я! — Багров шутливо поднял руки. — Какой-то местный писака накатал, еще в прошлом году. Мол, мистер Валькенштейн прогулялся на своей яхте в Полинезию, но не ограничился валянием под пальмами и любованием закатами, а поднял затопленный корпус шаттла «Атлантис»… — его губы дрогнули в насмешке. — Ну, текст длинный, цитировать весь лонгрид не буду. Мне больше всего понравился финал — журналюга игриво вопрошал: «Вообще-то, шаттл с таким названием стоит в ангаре на мысе Канаверал, проходит предполетную подготовку. Откуда же взялся его двойник?» Но самое, пожалуй, интересное случилось… м-м… где-то через неделю после публикации. Газетчик якобы перебрал виски — и тоже вздумал полетать, выпорхнув из окна восемнадцатого этажа…

Давид с неожиданной сноровкой выхватил потертый «кольт», приседая в позу ганфайтера, и замер — ему в глаза холодно смотрело дуло пистолета.

— Кру-уто… — затянул он, пряча обескураженность за развязным тоном. — Шустрый ты, как я посмотрю! А если еще и меткий…

— Желаешь убедиться? — прищурился Данила.

— Да ну… Зачем? Шуму будет… — Валькенштейн опасливо вытянул руку и положил револьвер на столик. Даже пальцами оттолкнул — «кольт» скользнул, отражаясь в полировке. — Чего ты ко мне пристал, Данила-мастер?

Багров двинул бровью, изображая комическое изумление, и устроился в кресле, откладывая «Беретту» — та кокетливо пихнула затвором тупорылый шестизарядник.

— «Данила-мастер» — это мое погоняло… — сдержанно вымолвил он. — Еще когда с братвой водился. Лихое было время… У вас тут — Дикий Запад, у нас — Дикий Восток. Эпоха первоначального накопления капитала, если по Марксу.

— Сидел? — глумливо ухмыльнулся гость.

— Сиживал. — Кривая усмешка перетянула рот постояльца. — Был. Состоял. Участвовал. Привлекался.

Давид небрежно фыркнул и с размаху уселся на жалобно крякнувший диван.

— Выпить есть? — буркнул он.

— А как же! — бодро откликнулся Багров, дотягиваясь до дверцы бара. — Только учти: здесь всего лишь третий этаж…

— Не дождешься… Бурбон на два пальца.

Получив желаемое, Валькенштейн основательно глотнул, и покачал бокал, словно грея его в ладони.

— Ну, я уже понял, что бытие и небытие того щелкопёра тебе до сраки… — медленно выговорил он. Глаза его прояснились, словно умытые алкоголем, и глянули внимательно. — Так за каким… этим… ты приперся? Вряд ли тебе нужны деньги… Специально высмотрел: в списке «Форбс» мы с тобой на одной страничке, хоть и далеко не первой, хе-хе… Так какого…

Данила поднял руку.

— Давай сыграем в доверие, — зажурчал он в миролюбивом тоне. — Я сам тебе всё расскажу, и ты поймешь, «какого» и «за каким»…

Встав, Багров и себе взял бокал. Он повернулся спиной к Валькенштейну, но тот сидел, недвижим и расслаблен — судя по отражению в стеклянной дверце. Плеснув золотистого «Джим Бим», Данила пригубил и, покачав бровями, пожевав, словно ловя послевкусие, повел свой рассказ.

— К «Миллениуму» я уже стоил два миллиарда, и делать деньги дальше было уже скучно. Идти в политику? А что я там забыл? И вот, промаявшись до позапрошлого года, я завел себе хобби…

— Коллекционером заделался? — с интересом спросил Давид. — Я одно время старые авто собирал…

Багров покачал головой.

— Нет. Я… хм… коллекционировал тайны. Сейчас объясню… — задумавшись, он большим глотком опорожнил бокал и отставил его. — Фу-у… Не знаю, как у вас тут, а меня тот самый миллениум из колеи выбил. Когда в Новый год Ельцин объявил, что уходит, я не просто ошалел — я потерял покой. Вот, честно! И… ты знаешь, что меня тогда поразило? Даже не сам уход Борьки-алкаша, а выбор преемника. Почему Ельцин оставил за себя именно Путина? Потом я скорректировал свой вопрос: кто ему посоветовал выбрать именно «Темнейшего»? Я же знаю, сначала-то был совсем иной кандидат — Аксёненко! Но вот, прошло несколько лет, и Аксёненко помер от лейкемии. Эге-ге, думаю, а если тот советничек знал, что так оно и выйдет? Тогда всё логично складывается! Но что же это за советник такой, который вангует на пять лет вперед? И это лишь первая из… из точек бифуркаций. В курсе, что за штука?

— Да в курсах! — нетерпеливо поморщился Валькенштейн. — Тоже мне, бином Ньютона…

— Ага… — довольно затянул Данила. — Таких точек я насчитал несколько. Вот, смотри. Путин-то был из «западников» — не зря же с Собчаком связался! И вдруг, в две тыщи четвертом, он клеймит англосаксов за резню в Беслане! Нет, всё верно, на Кавказе и Лондон наследил, — как полтора века тому назад, с Шамилем, — и Вашингтон. Но вот так, открыто и честно, заявить об этом… Для либерала — поступок, совершенно невозможный. А в две тыщи седьмом — Мюнхенская речь! И я понял, что