Воробей. Том 2 - Андрей Дай

присутствовало какое-то неприятное на вкус снадобье. А я даже поморщиться не мог — берег рану на лбу. Выхлебал все, что сиделка преподнесла на ложечке. Пить хотелось не меньше, чем кушать.

А после так в сон потянуло. Прямо, будто бы в какую-то воронку засасывало. Не резко, и незаметно, как раньше. А плавно. Словно бы я сопротивлялся. И уже на грани между сном и явью, услышал какую-то возню в коридоре. А потом и хорошо знакомый голос, требовавший от конвоя позволить ему хотя бы на меня взглянуть. Дверь все-таки приоткрылась — видимо он добился-таки своего.

— Выжил все-таки, — с неожиданной ненавистью в голосе проговорил великий князь Александр. Уж его-то, гвардейский, окающий, говор, я ни с каким другим не спутаю. — Везучий сукин сын!

«Как бы не забыть», — холодный разум продолжал цепляться за разлетающуюся вдребезги реальность. И спустя минуту, я уже спал. И не видел, как чуткие пальцы очередного врача считывают пульс с моей руки. Как меня осторожно перекладывают на каталку, и везут в операционную.

Следующий период бодрствования меня встретил болью. Болело все. Боль волнами прокатывала по мне, запрессовывая, раскатывая меня в жалко скулящий блин. От головы, через обожженные руки, к бедру. И обратно. Помнится, я жаловался, что почти не чувствовал раны? Бойтесь своих желаний, вот что я скажу!

Сиделка готова была меня кормить, но я даже думать не мог о еде. Боль — боль — боль. Я едва-едва успевал пропихнуть через плотно сжатые зубы глоток воздуха, как новая волна накрывала с головой. Добрая женщина, на счастье, быстро догадалась, что со мной происходит, и ушла звать врачей. Кто она? Медсестра? Санитарка? Простая сиделка, чьей задачей было кормить и ухаживать за пациентами? Теперь она была моим мостиком к докторам. Связующей нитью, пуповиной даже…

Явившийся доктор принялся задавать глупые вопросы. Где болит⁈ Везде! Всюду! Будто бы даже каждая часть тела, каждая до единой клеточка организма!

В конце концов, меня напоили-таки какой-то неприятной микстурой. А потом, когда боль — нет, не ушла совсем — притупилась. Уменьшила интенсивность. Стала не так сильно давить на разум. Потом меня накормили. Вновь бульоном, но я был рад и этому. Не до капризов. Было так страшно, так безумно страшно сдохнуть, и снова попасть в то проклятое место… Нет-нет. Только не теперь!

Видимо, это и был кризис, после которого пришло некоторое облегчение. Дальше все короче были периоды забытья, все длиннее — бодрствования. Спустя несколько дней, я уже снова мог сказать несколько слов, и мне разрешено было начать двигать руками. Ладони забинтовали, так что делать ничего я ими не мог. Но хотя бы опереться, чтоб слегка изменить положение тела — уже вполне.

Зеркало мне пока не приносили. Один из врачей, тот что постарше, честно признался, что не делают этого умышленно. С тем, чтоб я не устрашился собственного отражения, и не потерял волю к выздоровлению.

— Полноте, доктор, — промычал я одной половиной рта. — Мне еще детей на ноги ставить. Дел еще во множестве. А вы говорите…

— Да-да, — считывая пульс с руки, проговорил врач. — Мне прекрасно ведомо, кто именно у меня ныне в пациентах. Про вас говорят, что вы и вовсе бессмертны и непотопляемы. Однако же, согласитесь: всюду должен быть порядок. И согласно нашим правилам, себя вы увидите только тогда, когда жизни уже более ничто не будет угрожать.

— Опасность все еще есть? — заинтересовался я. Почему-то прежде я полагал, что уже нахождение в медицинском учреждении гарантирует выздоровление.

— Наука о человеческом теле сделала гигантские шаги в последнее десятилетие, — пустился в пространные объяснения доктор. — Едва ли не каждый день открывается что-то новое. Прежде неведомое. Однако же такого, чтоб вовсе никто не умирал, мы еще не открыли. Остается лишь, как в старину — уповать на помощь Господа, и изо всех сил тому способствовать. Мне говорили, за ваше здравие множество людей молебны заказывают. В газетах пишут, телеграммы с пожеланиями здоровья и скорейшего выздоровления со всех краев империи шлют. Так что не переживайте. Молитесь, и Господь вас неминуемо услышит.

А что еще мне оставалось? В медицине я совершенно не разбираюсь. Соответственно, давать какие-либо советы специалистам — несусветная глупость. Так что, только и остается, что выполнять рекомендации врачей, и молиться.

Уж не знаю, что именно подействовало — лекарства или молитвы, но с каждым днем мне становилось немножечко лучше. Все еще много спал. Меня все еще сиделка кормила с ложечки. Но боль становилась все менее частой моей гостьей, а за швы и раны доктора вовсе перестали беспокоиться. Воспаления не появлялось, и все заживлялось как оно и должно.

Каждое утро мне стали приносить множество подушек. Добрая женщина, имя которой я все еще не удосужился спросить, помогала мне сесть, и подкладывала подушки под спину. Вечером шел обратный процесс. Днем же, я, почти как какой-нибудь султан или древний фараон, принимал посетителей. Наденька бывала ежедневно, и несколько раз привозила с собой мальчиков. Слава Господу, нервы у них оказались достаточно крепкими — болезненный вид отца если их и напугал, то виду они старались не показывать.

Герман, кстати, так и продолжал игнорировать приглашения в Зимний дворец. Обиделся. Я попробовал ему объяснить, что юный наследник престола ни в чем не виноват. Что вполне может статься, что он и вовсе не знает о приключившемся со мною несчастье. Но старший сын оставался тверд в своем мнении.

— Дворцовые служители знают все городские сплетни, и охотно с ними делятся, отец, — настырно поджав губы, пояснил Герман свою позицию. — И Александр о том отлично ведает. И ежели судьба Германа Густавовича Лерхе его не интересует, так и Герман Германович не станет интересоваться делами Александра.

Еще одной новостью было состояние здоровья младшего сына. Прежде, любое значительное известие — от похода в театр, до плохой оценки уровня его знаний учителем — немедленно вызывало приступ нервической болезни. Сашенька переходил на постельный режим, и по нескольку дней у него поддерживалась повышенная температура.

Теперь же, даже новость о покушении на отца, приступа не вызвало. Более того, с лета Саша вообще ни единого раза даже не простужался. Будто бы