Физрук: на своей волне 4 - Валерий Александрович Гуров

Вон, значит, как заговорили… ясно.

— А ты, что ли, с меня спросить хочешь? — вскинул бровь я. — Даже в ситуации не разобравшись?

Говорил я это не потому, что верил в возможность договориться. Уже нет, мне просто нужно было выиграть секунду-другую, чтобы прикинуть расстановку сил. Разговор тут уже был не о том, кто прав. Нет. Они приехали явно за тем, чтобы показать силу.

Я посмотрел по очереди на каждого из этой группы поддержки. Нужно было понять главное: кто из них первый рыпнется. У каждого из них в руках что-то было — молоток, лом…

Мои пацаны уже готовы были кинуться в драку, но я вскинул руку — остановил их, чтобы не лезли раньше времени.

— Мужики, — сухо предложил я, — я не хочу этого. Давайте сначала спокойно разберёмся. Вы отдаёте инструмент — и мы бьём расход.

Мужики молчали. Один из них сжал молоток так, что жилки на руке вздулись. Ситуация висела на волоске. Но к моему удивлению, мужики не кинулись мгновенно в драку. Возможно, ждали сигнала от своего главного. Он, кстати, заговорил, показывая, кто среди них основной.

— Что за расклад, что тут произошло? — спросил он, оставляя призрачный шанс на конструктивный диалог.

Я уже собрался прояснить ситуацию, как взгляд скользнул по говорящему. И в ту же секунду у меня от удивления полезли глаза на лоб. Я не смог скрыть эмоций, они просочились в выражении лица.

Ни хрена себе какие люди!

Мишу я узнал сразу. Просто не мог не узнать. Он был моим давним знакомым — одним из тех парней, кто когда-то ходил в мой зал. Именно ради таких простых пацанов, ради их будущего, я тогда жил и действовал. И именно ради них я когда-то подорвал на гранате Бармалея, чтобы не дать поломать своим близким жизни.

Годы взяли своё, и всё же, глядя на Мишу, я поймал странное ощущение… передо мной будто стоял тот самый пацан со двора! Словно и не прошло тех тридцати лет между «тогда» и «сейчас». Это было необычно…

Но Мишка изменился — это очевидно. Если тогда ему было семнадцать или восемнадцать, то теперь передо мной был взрослый мужик. Почти весь в седине, с лицом, отточенным годами. Но в глазах у него остался тот же блеск, что и раньше. Тот самый блеск, который и тогда выдавал в нём живого, несломленного человека.

Миша, разумеется, меня не узнал. И не мог узнать — всё-таки тело было другим, лицо чужим, возраст тоже был другой. Но глаза… да, глаза у меня были те же. Я ещё в первый день, когда увидел себя в зеркале, отметил это — взгляд остался моим и не изменился.

И, кажется, именно это почувствовал Миша. Он посмотрел мне в глаза и вздрогнул. На миг в его глазах словно мелькнула догадка. Не могу сказать, что он помнил мой взгляд — тридцать лет, всё-таки, срок.

Но он помнил то чувство, ту внутреннюю волну, что когда-то испытывал под моим взглядом. И этого оказалось достаточно, чтобы в нём что-то ёкнуло.

— Миша, — вырвалось у меня само из глубины памяти.

Миша нахмурился. Он напряжённо посмотрел на меня, будто пытаясь вспомнить, где и когда уже слышал этот голос, пусть и в ином тембре, и видел этот взгляд — пусть и в другом лице.

— Слышь, Арматура, да что ты с ним ещё базаришь! — встрял тот мужичок, с которым у моих пацанов произошёл конфликт. — Тут базарить даже не о чем, я же тебе по телефону ещё сказал, что этот фрукт мне собирался жопу розочкой сделать.

Ему правда хотелось подраться — это читалось в каждом его движении. Но тут важный момент: если бы он реально был «силой», то не стал бы ждать, пока приедет хоровод с подмогой и создаст численное преимущество. Сильный решает сам. Так что этот мужик — не совсем тот, за кого себя выдаёт.

Он шагнул ко мне, уже занося руку для удара, но ударить не успел. Миша, которого звали здесь Арматурой, молниеносно перехватил его запястье.

— Погоди, Копчёный, — отрезал он.

Копчёный, значит… ну, неприятно познакомиться, урод. Копчёный замер, было видно, что он явно привык слушаться Мишу и не спорил, хотя в его глазах всё ещё плясало раздражение.

Миша перевёл взгляд на меня.

— Паренёк… — сказал он, чуть прищурившись. — А откуда ты меня знаешь?

Эх, сказать бы ему, что я никакой не паренёк, что я… это я! Тот самый человек, под чьим взглядом он когда-то стоял семнадцатилетним пацаном в зале. Но нельзя ведь!

В ответ пришлось лепить первое, что пришло в голову:

— А я тебя на фотографиях видел… в архивах у отца. Там, где старые снимки, — сказал я, делая вид, что вспоминаю. — Вот и узнал сразу.

Сказать, что Миша удивился, — это ничего не сказать. Его брови медленно поползли вверх, глаза расширились, а на лице отразилось неподдельное изумление. Он явно не ожидал такого поворота.

— Ты про что говоришь, пацан? — выдавил он, и в голосе послышалась хрипотца, словно в горле пересохло. — Кто твой отец? Мы с ним знакомы?

Он вглядывался в меня пристально, изучающе. Но, разумеется, ничего не находил. Как бы он ни щурился, как бы ни напрягал память — перед ним стоял чужой парень. И всё же… что-то в моём взгляде, в интонации, в сдержанной уверенности не давало ему покоя.

Я же понимал, что если уж выбрал эту линию, то отступать нельзя. Поэтому, не моргнув, ответил:

— Я сын… — и я назвал своё настоящее имя и ту погремуху, по которой он меня знал в прошлой жизни.

Миша аж чуть дёрнулся, будто от удара.

— У матери остались фотографии тех лет, — добавил я. — Она хранила их всю жизнь.

Миша слушал молча, не перебивая. Чем дольше я говорил, тем сильнее хмурилось его лицо. Он словно пытался собрать воедино разрозненные куски мозаики, но картинка никак не складывалась.

Когда я закончил, он просто стоял, глядя на меня всё так же пристально. В его глазах читалось явное ошеломление. Да, теперь он был поражён куда сильнее, чем тогда, когда я сказал, что видел его на старых фотографиях.

И это было неудивительно. Ведь никакого «сына» у меня, естественно, никогда не существовало. Но уж если я эту легенду озвучил… теперь нужно было держаться её до конца.

Отступить теперь значило поставить под сомнение всё, что я успел наговорить, а этого допустить было нельзя.