Валькирия - В. Бирюк

Убиенных щадят, отпевают и балуют раем

Не скажу про живых, а покойников мы бережём».

Неправда. Как бы так угадать, чтобы прежде своих. Чтобы не хоронить, не отпевать. Чтобы они оставались. Чтобы не было безысходного стыда от не сделанного, не сказанного, не глянутого… добра дорогому человеку. «Поздно» - страшное слово. Неисправимое.

Посидел у костерка, перебирая шерсть на загривке Курта, перебирая в памяти картинки «про неё».

Картинки - есть, образ - есть. Её - нет.

Навсегда.

Последние годы мы были далеко, заняты каждый своими делами, мало общались. Но было подспудное чувство: есть в мире человек. Которого я люблю, который любит меня. Который… солнечное пятнышко в хмари и мраке мира. А теперь её нет. Мир стал темнее. В моей душе появилась пустота, дырка.

Не самая большая. Во «вляпе» я весь свой прежний мир потерял! Весь!

Но… болючая.

Новые люди приходят. Есть и очень хорошие. Да только я другой. Засох, зачерствел, закостенел. Не могу так, как прежде, вспышкой, мгновенно, принять человека в душу. С каждым новым человеком мой мир растёт. Но прежних дыр они не заполняют.

Что ж, чувства - чувствами, а из случившегося надо извлечь пользу. Чтобы смерть её не была впустую.

Что, брат хвостатый, пошли жить дальше?

Кестут был испуган. До паники. Не гибелью Елицы и других своих, и уж тем более не близостью собственной смерти.

Для любого аборигена, а для воина особенно, собственная смерть - очевидная и постоянная перспектива.

«Пушкина убили, Лермонтова тоже

Теперь настал и мой черёд. Помилуй меня боже».

Паника была вызвана возможной утратой себя. Покорностью, безволием, навязанным подчинением. Тем, что кто-то может захватить власть над его телом. И над его умом. Может приказать ему: не помни. И он не вспомнит.

Человек - это память. Если у тебя отобрать память, то ты уже не тот, кем был. Тебя нет. Умер. Ходишь, дышишь, дерёшься… Другой человек. Не ты.

***

«Смерть - наивысшая форма унижения».

А жизнь? Под чужой, даже не осознаваемой, волей?

***

Этот момент замены личности не фиксируется ни со стороны, ни изнутри. Ты чувствуешь себя собой, но это не ты. Иногда проходят годы, требуется серьёзная фарма. Чтобы осознанно сказать:

- Когда я был нормальным, я так не поступал.

Сколько ты успеешь наворотить за эти годы, следуя воле своего «погонщика»? Не своей - его. Даже не осознавая чужести совершаемого. Сжечь мосты, наплевать в души, изничтожить самое ценное. Для себя прежнего.

«И всё хорошее в себе поистребили».

А дальше?

«Даже бессмертные боги не могут сделать бывшее не бывшим».

Вот ты осознал. Что был марионеткой, инструментом, «топором Раскольникова». Вот картинки твоих злодейств. Не «твоих» - твоего «погонщика». Но ты в этих картинках - главный актор. Лезть в петлю, «лёг виском на дуло»? От отвращения к самому себе? К своей «объектности», несамостоятельности? Кинешься мстить «погонщику»? - а это твоё решение? Или очередной наведённый им морок? Или морок какого-то другого «погонщика»?

«Глупый сватает - умному дорогу торит» - русская народная мудрость.

К тебе уже «проторили» дорогу - гипнабельность и внушаемость тренируются. Теперь «умный» погонщик твоими руками расправится с конкурентом, а ты так и останешься «под седлом».

- Хороший конёк. Резвый. И узду слушает.

ПГВ не исчезло, не развеялось в пыль, как описывают в сказках о заклятиях после уничтожения заклинателя. Кестут не мог произнести:

- Помолойс - дерьмо.

Или:

- Девять богов - идиотизм и мерзость.

Что-то из внушённого рассыпалось или ослабело от полученной контузии. Что-то осталось. Засело осколками в душе. Стало частью личности. Что-то...

Паника Кестута, неуверенность в себе, в собственной самости дала смертельную ненависть к вайделотам. В каждом криве с кривулей он видел потенциального «погонщика» себя. Этот инстинктивный, даже - мистический ужас требовал тотального уничтожения.

Я, сидючи вдалеке на Стрелке, мог придумывать, в рамках материализма и классовой борьбы, какие-то компромиссные варианты сосуществования бэров и вайделотов. Кестут и Камбила, с их личной памятью, понимали только одно:

- Уничтожить! По четвёртое колено! Чтобы не было!

Кажется, даже Тевтонский орден в РИ не был столь безжалостен к древним суевериям и их носителям. Святилища выжигались, жрецы уничтожались, участники обрядов высылались.

Тотальность жестокости зашкаливала: уничтожались не только служители Перуна, не только носители хоть каких «сакральных знаний», но и их «чады и домочадцы». Для бэров это не «христианизация», «доношение слова божьего», как для тевтонцев. Это борьба за «свободу и равенство», за «землю и волю». За право на достойную жизнь. Месть за столетие унижений, за «холмы трупов» в подавленных жрецами восстаниях.

«Если враг не сдаётся - его уничтожают».

А если сдаётся? - Выпороть, изнасиловать, ограбить… И выслать. К едрене фене, к «Зверю Лютому», за тридевять земель. «Чтобы не было».

Изначально направленный на кривов, жрецов прусского девятибожья, «криво-цид» быстро распространился на вообще всех колдунов любых языческих культов. Включая соседние племена. Туда, к соседям, бежали уцелевшие вайделоты. Следом приходили «охотники». Если какие-то селы, жмудь или ятвяги отказывались выдать беглецов - приходили отряды Кестута. Религиозная война превращалась в племенную, «народ укрывателей богомерзких вайделотов» уничтожался.

Кестут считал выжигание язычества важнейшим делом. Политическим, экономическим… личным.

Попутно пошла «брачная дипломатия»: христианин Кестут может взять в жёны христианку. Например, княжну-рюриковну.

***

В эту эпоху хорошо видна «несимметричность брачной дипломатии». Рюриковичи обмениваются невестами с Пястами, Арпадами, другими христианскими династиями. Часто берут в жёны дочерей половецких ханов. Но не выдают дочерей за поганых. Исключение: хан Башкорд и его Ольга. Я об этой истории - уже…

«Жена следует мужу своему» - принимает его веру. Тогда - обряд, венчание. «Браки свершаются на небесах», но регистрируются в храмах. Иначе не жена, а наложница. Выдать женщину за иноверца - обесчестить её. И лишить спасения христова, обречь душу её на вечные муки.

***

Кажется, Кастусь ожидал увидеть в новобрачной что-то подобное Елице. Увы, тринадцатилетняя девочка не годилась в задушевные друзья. Правда, в её свите в Кауп прибыло немало людей, укрепивших наше влияние и власть Великого Князя Пруссов.

Прошло полтора века, но навыков организации тайных убийств, явленных в истории первых русских князей в Полоцке в самом начале тысячелетия, кривы не утратили: её отравили. Бешенство овдовевшего Кестута имело основания и не имело границ. Сотни людей, подозреваемых в связях с кривами, были уничтожены, тысячи высланы ко мне для расселения на новых землях.

Через год он женился второй раз.

Вторая жена тоже