Бренная любовь - Элизабет Хэнд

Я видел павлина с хвостом огневым

Я видел комету с лицом дождевым

Я видел тучу на грядке растущую

Я видел репу по кочке ползущую

Я видел глаза с огнём в глубине

Я видел дома над землёй в вышине

Я видел солнце в двенадцать ночи

Я видел того, кто всё видел воочию.

Детский стишок[42]

Несколько минут после ухода Суинберна Рэдборн ждал, не послышатся ли из больничного коридора крики и споры, однако тишину нарушало лишь мерное биение волн за окнами. Наконец где-то вдали часы пробили одиннадцать, и он вспомнил о приказе Лермонта явиться в кабинет. Рэдборн впопыхах сунул книжку Суинберна в карман и вышел из комнаты.

Особняк был так же пуст и безлюден, как в час его прибытия. Абрикосовый свет горел на дубовой обшивке стен; из аптечного кабинета тянуло бромидом калия и ванилью. Рэдборн дважды обошел первый этаж и, не обнаружив кабинета Лермонта, уже готовился признать поражение, когда вдруг вспомнил про наблюдательную палату наверху. Он взбежал по ступеням на второй этаж, прошел по коридору… Точно, рядом с наблюдательной нашлась еще одна дверь.

– Доктор Лермонт? – чуть помешкав, окликнул Рэдборн.

И постучал. Дверь тут же распахнулась.

– О, вы еще здесь! – На лице доктора Лермонта читалось нескрываемое облегчение. – А я испугался, что вы сбежали.

– Нет, что вы! – Рэдборн резко засмеялся, а Лермонт схватил его за руку и втащил в кабинет. – Я боялся, что разозлил вас своим вмешательством – хотя я и не думал вмешиваться, поверьте, – быстро добавил он. – Просто я услышал крики, испугался, что кто-то может пострадать…

– Это в самом деле могло случиться. Я уже много раз говорил Неду, что не стоит приезжать без предупреждения – его общество, как вы и сами имели возможность убедиться, дурно влияет на эту несчастную женщину.

Рэдборн кивнул, поднял голову и удивленно распахнул глаза.

– Что это за место?

Повсюду, куда ни кинь взгляд, были картины: они висели на стенах, лежали грудами на полу, висели под потолком на цепях, проводах и блоках. Пейзажи и портреты, фрагменты фресок, крошечные деревянные полотна, покрытые мелкими письменами на неизвестных языках, карты подземных градов и чертежи мостов, перекинутых через целые океаны. Лабиринты, сооруженные из горелых спичек и обрезков жести, человек в полный рост из пакли, с глазами-желудями. Чучело совы под стеклянным колпаком, только вместо птичьей головы – восковая женская, в парике из колючего конского волоса. Альбом с разноцветными почтовыми марками размером с ноготь, шар из шпагата в человеческий рост. Еще Рэдборн заметил страницы из иллюминированных рукописных книг, на которых вместо образов святых были изображены чудища: женская голова на витом теле не то кракена, не то инфузории, двуногие собаки, похожие на людей, и прекрасная дева, парящая над руинами башни с цветком в руке.

Только это был не цветок, а мужской половой орган. Башня же была не башней, а женской головой с зияющими безднами глаз и вскрытым черепом, напоминающим аккуратно нарезанное яйцо.

– Что… что это такое? Кто все это создал? – наконец выдавил Рэдборн.

– Картины принадлежат мне, – ответил Лермонт. – Это моя коллекция – вернее, ее часть. Избранные работы. Я собираю их в качестве наглядного материала к некоторым моим открытиям, сделанным за долгие годы научной деятельности. Однажды я непременно представлю все это руководству. Здесь вы не найдете заурядных работ вашего соотечественника Джона Роджерса. Взгляните!

Он воодушевленно подвел Рэдборна к большому полотну в гипсовой раме с лепными маками. На картине был изображен бородач в очках, с жучиным панцирем на спине и зонтиком в руках. Под его пятой можно было разглядеть крошечную женщину, сучившую ножками в воздухе. Картина называлась «В ожидании дождя».

– Мне подарил ее сам художник. Он, как и вы, мистер Комсток, иллюстратор, и весьма известный. Однако его порой обуревает такая жестокая меланхолия, что он начинает представлять опасность для окружающих и самого себя.

Рэдборн потрясенно осмотрелся.

– Хотите сказать, все это – дело рук ваших пациентов?!

– Это работы душевнобольных. И да, все они какое-то время находились на моем попечении.

– Потрясающе!

Рэдборн приблизился к карандашному наброску под стеклом: вихрь шестеренок, клыков и колес с лезвиями, а рядом – пространное описание его предполагаемого применения:

Драггонатто для скорейшего и счастливого избовления от моих врагов

Рэдборн в ужасе и восхищении качал головой.

– Так вот чему посвящена ваша научная деятельность? Мистер Суинберн упоминал, что у вас лечатся душевнобольные с художественными наклонностями.

Доктор Лермонт подошел к письменному столу, засыпанному, как лесным опадом, толстым слоем рассыпающихся от времени бумаг.

– Да, да, я их изучаю, верно…

Он принялся рыться в бумагах.

– Совсем недавно я вел переписку с другими метафизиками на тему мономании. Такого рода одержимости прекрасно поддаются излечению методом бесед и внушений, и напротив, общепринятые меры – гальвано– и гелиотерапия, железо, стрихнин – редко оказываются эффективны. Вы знакомы с этим трудом Форбса Уинслоу?

Лермонт показал ему книгу: «О размягчении мозга вследствие тревожности и чрезмерного умственного перенапряжения, приводящем к душевным расстройствам».

Рэдборн кивнул.

– Да… Доктор Кингсли давал мне почитать Уинслоу, когда я работал в Гаррисоновской лечебнице.

– В таком случае вам известно, что для излечения от маний и меланхолии автор предлагает полностью, хотя бы и временно, избавить больного от всяких умственных нагрузок. Однако мой опыт показал обратное! Необходимость что-то писать, сочинять или рисовать напрямую связана с тревожными расстройствами. Если эту деятельность исключить, меланхолия усиливается до такой степени, что может привести к безумию или самоубийству.

Лермонт склонился над столом.

– Да где же она?.. А, вот!

Он отыскал среди бумаг небольшую работу в сосновой рамке. Осмотрел ее, а затем осторожно вложил в руки Рэдборну.

– Хм, – сказал тот. – Любопытно.

Под стеклом был рисунок углем на дешевой грубой бумаге. Половина листа была покрыта обрывками рукописных слов. На второй половине были изображены – весьма искусно, – две бабочки. Одна с распахнутыми крыльями, другая без крыльев вовсе. Рэдборн попытался разобрать смазанные слова.

– Здесь что-то по-французски… Rêves fatals. Роковые сны, быть может? – Он вопросительно взглянул на Лермонта. – Чем он занимался? Изучал насекомых? Рисунок кажется вполне безобидным…

– Его звали Жерар Лабрюни, творческий псевдоним – Жерар де Нерваль.

– Первый раз слышу это имя.

– Правда? Быть может, его творчество пришлось не по вкусу американцам. Он умер почти сорок лет тому назад, проведя большую часть жизни в лечебнице на Монмартре, под надзором моего коллеги доктора Эсприта Бранча, а затем – в лечебнице Пасси,