Чужой среди своих - Василий Сергеевич Панфилов

Ещё власть пытается впихнуть обществу некий культурно-пропагандистский эрзац с газетными передовицами, тонно-кубометрами и дружественными африканскими странами, ступившими на Путь Социалистического Развития, но силос этот откровенно не жующийся.

«— Я так скоро и в Мавзолей пойду, на мумию Вождя смотреть, — мелькает в голове странное, — От скуки! Какое ни есть, а впечатление!»

Через несколько минут территория порта кончилась, грузовик остановился перед символической границей, и какой-то мужик в фуражке, встав на подножку, пристально оглядел нас.

— Сидите пока! — приказал невидимый отец, о чём-то разговаривая с охранником. Минута… грузовик снова дёрнулся, и мы выехали в город.

— Всё! — заорал довольный отец, высунувшись из двери и перегнувшись к нам, — Можете нормально сесть! Только держитесь крепко!

Я воспользовался этим разрешением, и, встав, вцепился в кабину, воображая себя на римской колеснице. Воображалось хорошо…

Асфальтированная, но изрядно разбитая дорога (где ты, знаменитое советское качество?!) ведёт мимо промзоны и пустырей, между которыми тулятся дома и домишки частного сектора, и надо сказать, что они меня ни разу не впечатлили.

«— Какие-то они маленькие…» — озадаченно думал я, вглядываясь в неказистые строения, сделанные, судя по всему, из того, что под руку подвернулось. Во всяком случае, ни красного кирпича, ни чего-то подобного, видно не было.

Даже не брёвна, хотя казалось бы! Некоторые из них в процессе постройки, и строят, если верить тому, что я вижу, всё больше из самодельных шлакоблоков, шпал[30](!) и битого, невесть откуда притащенного, вторичного кирпича. Крыши покрыты всем подряд, от шифера и крашеных листов жести, до чего-то рубероидного, и порой всё это, в разных сочетаниях, я вижу на одном доме.

Народу на улицах немного, преимущественно белоголовые детишки сопливого возраста, вперемешку с козами и собаками, шатающиеся без всякого присмотра. В основном босиком, замурзанные… но вполне, кажется, счастливые.

Изредка попадаются возящиеся по хозяйству или бредущие по обочине немолодые женщины в платках, долгополых юбках и платьях таких фасонов, какие, наверное, они носили во времена своей давно ушедшей молодости, и не удивлюсь, если это было до Революции! Старики попадаются много реже, и они, как правило, одеты более современно, хотя встречаются вовсе уж архаичные типы.

Все взрослые, попавшиеся мне на глаза, за исключением парочки вовсе уж ветхих старух, дремлющих на лавочках и выглядящих так, будто готовы вот-вот отойти в лучший для них мир, заняты делом. Выливают на обочину помои, развешивают бельё, передвигаются, подняв к небу задницы, на огороде или в палисаднике, что-то чинят, пилят или колют дрова…

Общественный транспорт, судя по всему, представлен слабо. В последнем не уверен, но очень уж много идёт по обочинам стариков и старух, нагруженных связанными вместе узлами, перекинутыми через плечо, так, что куда там ослику!

А это значит, что либо с автобусами серьёзные проблемы, по крайней мере здесь, в предместье…

… либо всё проще. С рублёвыми колхозными пенсиями особо не раскатаешься, а старики, как я уже заметил в посёлке, не ценят своё время и трудозатраты.

В который раз уже отмечаю, что старшее поколении в принципе не умеет отдыхать, и, кажется, не очень понимает, что это вообще такое…

Потянулись дома на несколько семей и бараки, несущие на себе отпечаток времени и некоторую благоустроенность. Снова промзона вперемешку с пустырями и домами, и наконец, миновав предместья, мы оказались на окраине города.

Потянулись двух и трёхэтажные дома, вывески магазинов, аптеки, здание школы, небольшой рынок с деревянными прилавками и таким же навесом. Несколько достраивающихся хрущёвок в окружении груды строительного мусора и отвалов, с отвычки кажутся едва ли не небоскрёбами.

Я прищурился, желая разглядеть приближающийся центр…

… а потом мелькнула вывеска «Районный комитет КПСС» и стало понятно, что вот это и есть центр!

Еще несколько минут езды, и мы оказались посреди квартала двухэтажных домов, обшитых серым, выветрившимся от времени и дождей тёсом. В глубине, во дворах, виднеются до боли знакомые туалеты, прячущиеся среди сараев и кустов, да время от времени показываются на глаза колонки с водой, окрашенные в синие цвета разной степени яркости и облезлости.

В один из таких дворов мы и въехали, спугнув зашедшуюся яростным лаем мелкую рыжеватую собачонку. Подъехав к деревянным столбам, меж которых, повиснув на натянутых верёвках, сушится чьё-то ветхое постельное бельё вперемешку со штопаными носками, сарафаном и лифчиками, мы остановились. Водитель, не заглушая мотора, помог выгрузиться, и, обнявшись на прощание с отцом, уехал.

— В одной дивизии служили, — мельком пояснил отец, заметив мой интерес.

«— Однако…» — озадачился, пытаясь вспомнить, упоминал ли отец хоть раз, что воевал? Впрочем, он и о том, что сидел, тоже не говорил…

Грузовик уехал, а мы остались посреди двора, на радость парочке стариков и ребятне, начавшей брать нас в полукольцо.

— Люда? — из окна второго этажа почти по пояс высунулась женщина, близоруко щурясь на нас и вытирая руки о клетчатое полотенце, — Приехала-таки со своими?

— Я, Фая, я! — задрав голову, радостно отозвалась мама, необыкновенно помолодевшая и воодушевившаяся.

— Сейчас! — тотчас отозвалась женщина, и, уже из глубины квартиры, ещё раз, глуше и тише, — Сейчас!

Несколько секунд спустя она выскочила из подъезда в тапочках на босу ногу, и они с мамой поспешили друг другу навстречу. Крепко обнявшись раз, да другой, они начали говорить почти одновременно, мешая русский с немецким.

А я, глядя на характерный профиль тёти Фаи, и разобрав-таки несколько слов, которые в моём времени знает едва ли не каждый, понял вдруг…

… что это — ни черта не немецкий, а совсем даже наоборот…

— Так что мы стоим?! — экспрессивно воскликнула тётя Фая, хватаясь за один из чемоданов, — Пойдём! Вы, наверное, устали с дороги…

— Лёва-а! Лёва-а! — неожиданно заорала она над самым моим ухом, и это таки-да — голос у неё есть! В смысле — громкий, а не оперный…

— Да-а! — раздалось вскоре откуда-то из-за домов, и вскоре показался мальчишка двенадцати, отчаянно носатый, с подживающим синяком под глазом и такими шалыми, нахальными глазами, что легко было догадаться — этот еврейский мальчик если днём и со скрипочкой, то вечером с футболом, и хорошо, если не с кастетом — после!

— Лёвочка, золотце! Это тётя Ханна! Ты давно её видел, но наверное, хорошо запомнил и очень любишь! — представила она мою маму. Мальчишка кивнул с некоторым сомнением, но согласился, что очевидно — таки да, помнит и любит! А куда он, собственно, денется от любящей мамы?

— А это