Я – Товарищ Сталин 3 - Андрей Цуцаев

солдат, в серых мундирах, с винтовками Арисака, их штыки блестели в тусклом свете, а лица, непроницаемые, казались вырезанными из камня. Агент, которого Цуй назвал Ли, сказал на ломаном китайском:

— Цуй, ты опоздал. Где база? Говори, или твоя семья не увидит рис. Мы не шутим.

Цуй, дрожа, как лист на ветру, ответил:

— У амбара… в Чанцзя. Там Ван Чжэн, с ним человек сорок, винтовки у них старые, половина не стреляет. Они готовятся к бою, но патронов мало. Больше я не ничего знаю.

Его глаза, полные вины, посмотрели на реку, где вода плескалась, а руки, сжатые в кулаки, дрожали так, что ногти впивались в ладони. Он думал: «Простите меня… Я не хотел… Но дети… Они умрут без еды».

Ван и Волков, скрытые за густыми стеблями бамбука, услышали голоса. Ван, сжав винтовку так, что костяшки побелели, прошептал, его голос дрожал от гнева:

— Предатель… Он продал нас всех.

Волков, достав револьвер, кивнул. Они двинулись ближе, их шаги, осторожные, тонули в шорохе листвы, но сухая ветка, треснувшая под сапогом Вана, выдала их. Японский агент, Ли, резко обернулся, его рука метнулась к пистолету, а солдаты вскинули винтовки. Ли крикнул:

— Кто там? Выходи, или я стреляю!

Цуй, увидев Вана и Волкова, вышедших из зарослей, побледнел, его глаза расширились от ужаса, а лицо исказилось, словно от удара. Он крикнул, его голос сорвался на визг:

— Ван, я не хотел! Они заставили! Моя семья умирает!

Но его слова заглушил выстрел — Ли, выхватив пистолет, выстрелил в Цуя, пуля попала в грудь, и он рухнул на мост, его тело, тяжёлое, ударилось о доски. Кровь, тёмная, текла по гнилому дереву, капая в реку, где вода уносила её, смешивая с илом.

Ван, немедля, вскинул винтовку и выстрелил, пуля пробила плечо одного из японских солдат, тот упал, крича, его винтовка выпала в камыши, а рука, сжимавшая рану, окрасилась кровью. Волков, прицелившись, выстрелил из револьвера, пуля попала Ли в шею, тот захрипел, хватаясь за горло, его глаза, полные удивления, потухли, и он рухнул, его шляпа упала в реку, медленно кружась в течении.

Второй японский солдат, укрывшись за бамбуком, открыл огонь, пули свистели, срезая листья и ломая тонкие стебли. Ван бросился в сторону, пыль брызнула под его сапогами, но пуля попала ему в плечо, он зашипел от боли, кровь, горячая, потекла по руке, но он удержал винтовку, стиснув зубы. Волков, стреляя, крикнул:

— Ван, в укрытие! Прикрой меня!

Он выстрелил ещё раз, пуля оцарапала бамбук, но японский солдат, ловкий, успел выстрелить в ответ, пуля пробила грудь Волкова, и он упал на колени, его револьвер выпал. Кровь, тёмная, текла по его рубашке, а лицо исказилось от боли. Ван, стиснув зубы, выстрелил, пуля попала второму солдату в голову, тот рухнул, его тело, неподвижное, осталось лежать среди бамбука, а винтовка застряла в камышах.

Ван, прижимая руку к раненому плечу, где кровь пропитала куртку, подполз к Волкову, чьё лицо, бледное, было покрыто пылью и кровью. Он сказал:

— Григорий… держись… Я позову Чжан Мэй, она приведёт помощь.

Волков, кашляя кровью, которая стекала по подбородку, прошептал, его голос был слабым, почти угасшим:

— Ван… Береги отряд… Не дай им…

Его глаза, потухшие, закрылись, а тело обмякло, руки, ещё тёплые, опустились. Ван, стиснув зубы, посмотрел на Цуя, лежащего на мосту, его глаза, открытые, смотрели в небо, словно ища прощения, а кровь текла в реку, смешиваясь с водой.

Ван, шатаясь, поднялся, его плечо горело, а кровь стекала по руке, оставляя пятна на пыльной тропе. Он сжал винтовку. Он думал: «Цуй продал нас… Волков мёртв… Японцы знают, где мы. Надо предупредить отряд, собрать бойцов, укрепить оборону». Он чувствовал, как силы уходят, но решимость держала его на ногах.

В деревне Чанцзя, у амбара, бойцы продолжали учения. Крестьяне, укрываясь от ветра в хижинах, шептались о японцах, чья тень становилась всё ближе, а дети, играя у реки, не знали, что война уже дышит им в спину.

* * *

Утро 27 февраля 1936 года в провинции Тигре, Абиссиния, началось с тишины, нарушаемой лишь шорохом камыша у реки Мареб и далёкими криками птиц, круживших над долиной. Деревня Адди-Кейх, состоящая из тридцати глинобитных хижин с соломенными крышами, стояла у подножия холмов, её стены, потрескавшиеся от солнца, были покрыты пылью, а узкие окна, затянутые бумагой, пропускали тусклый свет. Дворы, заваленные корзинами с тефом, связками хвороста и глиняными кувшинами, гудели от голосов крестьян, чьи рубахи, выцветшие под жарким солнцем, липли к телу от пота. Крестьяне, с мозолистыми руками и усталыми лицами, работали в полях, чувствуя страх перед итальянцами, чьи самолёты, по слухам, уже неделю гудели над севером. Женщины, в длинных платьях и платках, несли воду от реки, а дети, босые, с худыми ногами, играли у хижин. Старейшина деревни, высокий, с седыми волосами и морщинистым лицом, стоял у колодца на площади, его глаза следили за горизонтом, где дым от далёких пожаров поднимался к небу. Его голос дрожал, когда он говорил крестьянам: — Итальянцы близко. Прячьте детей, уводите скот в горы.

Его руки, сжимавшие посох, дрожали от тревоги за деревню, которую он поклялся защищать.

В 10 утра тишину разорвал рёв моторов. Четыре итальянских бомбардировщика Caproni Ca.133, с серыми крыльями с красными и зелёными полосами, вынырнули из-за холмов, их темные тени, скользили по полям, пугая крестьян, чьи крики, полные ужаса, смешались с гулом двигателей.

Командир эскадрильи, капитан, сидел в кабине ведущего самолёта, его руки, в кожаных перчатках, сжимали штурвал. Его глаза шарили по деревне, выискивая цели, а мысли были полны презрения: «Эти дикари не остановят Италию. Бомбы сломят их дух». Его голос, резкий, прозвучал в рации:

— Цель — деревня. Сбрасываем на площадь, хижины, амбары. Максимальный урон. Стрелки, огонь по бегущим.

Стрелки, в кожаных шлемах, сидели у пулемётов Breda-SAFAT, их пальцы проверяли ленты, готовясь открыть огонь.

Первая 100-килограммовая бомба, упала на площадь у колодца, оглушительный взрыв поднял столб пыли, обломков и осколков глины, разорвав хижину, где пряталась семья из шести человек — мать, отец и четверо детей. Их крики, полные боли, оборвались под обломками. Вторая бомба ударила по амбару с зерном, подожгла соломенную крышу, огонь лизал стены, а дым, чёрный и густой, поднимался к небу, застилая деревню. Третья бомба разорвалась у реки, где крестьяне пытались укрыться, её острые осколки пронзили группу женщин, их тела, изуродованные, упали в камыши, окрашивая