Деньги не пахнут 4 - Константин Владимирович Ежов

Что, если именно Платонов решит сыграть и выиграет этот лот?

В зале, где золотистый свет люстр сплетался с ритмом бокалов и тихим шёпотом шелковых платьев, воздух дрожал от напряжения. На сцене гремел голос аукциониста, и каждое его слово падало тяжёлым ударом молота по нервам.

Ставка шла не за картину, не за редкое вино – на кону стоял ужин с Генри Киссинджером. Ужин, который обещал не гастрономические удовольствия, а доступ к вершинам власти, к человеку, способному менять очертания мира.

Первая цена прозвучала, как барабанный бой:

– Пять тысяч долларов!

И зал ожил. Руки взмывали к потолку, словно белые паруса, рваные криками "семь тысяч!", "восемь тысяч!", "девять тысяч!" – и числа летели вверх, как искры из костра. Не жажда мудрости старого дипломата толкала людей на эти суммы, а желание протянуть нить к вершинам, к тем, кто вершил судьбы мира.

Поднимали руки одни и те же лица – гладко выбритые мужчины в дорогих костюмах, за спиной которых стояли корпорации и банки. Их ладони, пахнущие сигарами и кожей, хлопали по столам, выкрикивали суммы, глотая друг у друга слова.

Цифры росли, словно вода в половодье: сто тысяч, сто пятьдесят, двести… Вот уже двести двенадцать, двести тринадцать… С каждым шагом круг сужался, и лишь четверо продолжали бой, стиснув зубы. Остальные сидели тихо, не решаясь бросить вызов этим акулам.

Сергей Платонов не поднял руки ни разу. Сидел спокойно, будто всё происходящее не имело к нему никакого отношения. В его лице не дрогнула ни одна мышца, взгляд оставался ровным и холодным. Эта тишина вокруг него тревожила куда больше, чем чужие крики.

Триста тысяч. Триста семь тысяч. Гул зала стихал, как море перед бурей. Ещё мгновение – и молот аукциониста ударит по дереву, закрепив победителя.

Но вдруг, словно нож прорезал бархатную тишину, прозвучал молодой голос:

– Пятьсот тысяч.

Зал замер. Несколько бокалов звякнули о тарелки, кто-то втянул воздух сквозь зубы. И все головы обернулись туда, откуда пришли эти слова.

Сергей Платонов сидел, подняв левую руку, и его взгляд впился в лицо Холмс, как холодная сталь.

Шёпот пробежал по залу, прокатился волной. Имя Платонова знали все – слишком громко звучал скандал с Epicura. Но чтобы он вот так, спокойно, одним рывком, перебил всех – да ещё и на двести тысяч? Никто в это не верил до конца.

Аукционист повторил дрожащим голосом:

– Пятьсот тысяч… раз, два….

Секунда – и всё будет решено. Киссинджер достанется Платонову.

В глазах Холмс мелькнул испуг. И прежде чем мысль оформилась в слова, её рука сама взметнулась вверх.

– Пятьсот тысяч сто!

Зал взорвался новым гулом. Все взгляды метнулись обратно к Платонову.

Тот лишь чуть улыбнулся – спокойной, мягкой, почти насмешливой улыбкой – и снова поднял руку.

– Пятьсот триста.

– Пятьсот четыреста! – почти крикнула Холмс, чувствуя, как дрожь пробегает по пальцам.

– Пятьсот пятьсот, – ответил Платонов так же лениво, словно играл в карты на скучной вечеринке.

И ставки покатились дальше: "пятьсот шестьсот", "пятьсот семьсот", будто два игрока забросали друг друга горящими углями.

Зал затаил дыхание. Каждый вдох отдавался звоном в ушах, каждый выкрик звучал, как выстрел. В воздухе пахло дорогим вином и страхом поражения.

И никто больше не решался вмешаться – на сцене остались только двое.

В бальном зале, залитом золотистым светом люстр и пахнущем смесью дорогих духов, вина и свежевыжатых цитрусовых, вспыхнула дуэль – не слов, не взглядов, а чисел. Ставки сыпались одна за другой, как раскалённые угли, и каждый новый выкрик разрезал воздух, звеня в ушах, будто удар гонга.

Холмс поднимала руку – и тут же вслед за ней, с безупречной спокойной улыбкой, отвечал Сергей Платонов. Казалось, между ними натянулась невидимая струна, и каждый новый шаг по лестнице цифр лишь сильнее вибрировал воздух вокруг.

Чем выше поднималась сумма, тем сильнее клубилась в голове Холмс тревога. Полмиллиона долларов – уже половина символической планки богатства в Америке. Вздохи в зале, приглушённые смешки, напряжённый треск пальцев по хрустальным бокалам – всё это сливалось в один мучительный фон, пока внутренний голос не зашептал: "Надо было проверить его раньше… кто он такой на самом деле?.."

Но времени на сожаления не оставалось. На кону стояло больше, чем деньги. Ужин с Киссинджером нельзя было отдавать Платонову. Единственным оружием оставались деньги – и Холмс решила ударить наверняка.

– Один миллион, – прозвучало её твёрдое слово, и зал ахнул, словно кто-то расплескал бокал вина прямо на белоснежную скатерть.

Миллион за частный ужин. Рекордная ставка. Даже аукционист, привыкший к причудам миллиардеров, на мгновение потерял дыхание.

Все взгляды обратились к Платонову. Он позволил себе паузу, тонкую, нарочитую – и только потом приподнял уголки губ. Его спокойствие било по нервам сильнее любых слов.

"Раз… два…" – голос аукциониста дрожал, словно готовая сорваться струна. Победа, казалось, уже была в руках Холмс.

И вдруг, словно ледяная вода хлынула на раскалённый зал, прозвучало:

– Десять миллионов.

Тишина накрыла всё. Даже музыканты, готовившиеся к выступлению, застынули с инструментами в руках. Десять миллионов – сумма, которая звучала не как деньги, а как удар молнии.

Холмс побледнела. Даже рекордные обеды с Баффетом не уходили дороже трёх с половиной миллионов. А теперь – десять.

Аукционист, очнувшись быстрее других, сипло выкрикнул:

– Десять миллионов! Есть ли десять миллионов сто?

Но зал уже понял: дальше никто не пойдёт.

– Продано! Господину вон там! – гулко ударил молоток.

Решение было вынесено. Ужин с Киссинджером доставался Сергею Платонову.

***

Зал, ещё недавно бурливший, теперь словно выдохся. Даже объявление следующего лота – частного концерта Элтона Джона за три миллиона с лишним – прозвучало блекло и безжизненно.

Старый дипломат улыбнулся мягко и даже с лёгким смущением:

– Похоже, именно мне выпала честь стать главным номером вечера.

Холмс, изобразив кривоватую, но уверенную улыбку, наклонилась к нему:

– Жаль только, что не удалось выиграть ради вас. Такой рекорд в вашу честь смотрелся бы куда достойнее.

Она умело обернула поражение в услужливый жест, словно всё происходившее было посвящено Киссинджеру. Но под её ровной маской тлело раздражение: деньги потеряны, а ужин с самым влиятельным человеком достался опасному сопернику.

Вечер