Инженер Петра Великого 9 - Виктор Гросов

Нет. Морзе здесь не сработает. Я пытался применить высокоточный инструмент там, где нужна кувалда.

Нужен был другой принцип, дубовый, солдатский. Защищенный от усталости, холода и человеческой ошибки. Сигнал должен быть таким, чтобы его нельзя было понять неправильно. Не важна скорость или изящество. Важна стопроцентная помехоустойчивость.

Идея пришла быстро. Если нельзя полагаться на качество сигнала (его длительность), значит, нужно полагаться на его количество. На то, что может сосчитать даже самый уставший часовой. Не «точка-тире», а просто «раз… два… три…».

Я резко остановился. Да. Не передавать буквы. Передавать цифры. Сериями простых, одинаковых импульсов, разделенных длинными, четкими паузами. Один удар. Два. Три. Их невозможно спутать. А каждая цифра будет означать целую фразу или приказ из заранее утвержденной кодовой книги.

Это будет медленно. Невероятно медленно по меркам моего мира. Но здесь, в 1707 году, возможность передать приказ за час, а не за неделю, была сродни чуду. И это чудо должно быть надежным.

Поручения быстро перенеслись на бумагу. Магницкий и Нартов еще долго вникали в суть моих новшеств.

Пока на технологическом фронте мы терпели поражение и с трудом его преодолевали, на военном — делали главный ход. Под покровом ночи из ворот подворья вытянулся небольшой, до зубов вооруженный караван: десять неприметных, обитых железом фургонов под охраной полусотни лучших бойцов капитана Дубова. Внутри каждого, в специальных ящиках, уложенных в опилках, покоился мой главный довод в споре с историей — первая партия бинарных снарядов «Благовоние». Десять единиц абсолютного ужаса в аккуратных просмоленных ящиках.

Провожая взглядом удаляющийся отряд, я передал Дубову последний пакет — письмо для Государя. В нем содержались не только инструкции по применению и меры предосторожности, но и моя настоятельная просьба: использовать этот «довод» лишь в самом крайнем случае, как оружие последнего шанса, способное сломать волю врага, а не как инструмент тотальной войны. Я все еще цеплялся за надежду, что одной лишь демонстрации будет достаточно. Дубов, не задавая лишних вопросов, спрятал пакет за отворот мундира. В предутренней мгле его отряд растворился, увозя на юг то, что должно было закончить Крымскую кампанию.

Едва затих стук копыт конвоя, как в ворота въехала карета Якова Вилимовича. Пройдя в зал морозовского подворья Брюс сообщил неприятную новость. Он положил на стол аккуратную стопку бумаг с гербовыми печатями.

— Началось, — кивнул Брюс на стол. — Бьют совместно и без лишнего шума.

Я взял верхний лист — витиеватая латынь, герб шведской короны. Нота протеста. За ней последовала такая же от английского посланника, затем — от ганноверского, саксонского, прусского. Почерк разный, суть одна (переводы прилагались). Европа, до этого молча наблюдавшая за нашими внутренними делами, вдруг в едином порыве возмутилась. Нас обвиняли в варварстве, в попрании всех божеских и человеческих законов. Наше «Уложение о Защите Наследия», закон о «гражданской смерти», который мы создали для защиты трона, теперь стал дубиной, которой нас же и охаживали.

— Они лепят образ, — Брюс отхлебнул кофе, — дикой, непредсказуемой Московии, азиатской орды под управлением тирана и его сумасшедшего инженера.

Информационная война? Я думал это придумка XXI века. Хотя нет, вон Про Ивана Грозного пару веков назад столько всего насочиняли.

Глядя на стопку бумаг, я ощутил, как внутри закипает глухое раздражение. Мне навязывали войну, которую я презирал: войну, где оружием служили витиеватые формулировки и сургучные печати, а полем боя — пергамент. Бумажный яд, медленно отравлял репутацию рождающейся Империи. Враг затягивал нас в вязкую трясину дипломатических интриг, где любой прямой и честный ход тонул без следа.

— Они тянут время, — бросил я, отодвигая от себя ноты протеста. — За этой бумажной стеной готовится настоящий удар. Нужно узнать имя истинного врага, Яков Вилимович. Предположения шведского генерала — это всего лишь предположения.

Брюс молча извлек тонкую папку, перевязанную черной лентой. Положил ее на стол передо мной.

— Твой враг обрел имя, Петр Алексеич.

Внутри папки лежал всего один лист, исписанный убористым почерком дьяка из Тайного приказа, — эдакий протокол допроса. Мой взгляд заскользил по строкам. Чиновник, пойманный на казнокрадстве, что поставлял фураж для несуществующей артели, сломался. Финансовые ведомости, раскопанные Алексеем, оказались рычагом, вскрывшим гнойник. Предатель сознался в работе на иностранную державу — он назвал своего куратора.

— Барон Фридрих фон Штернберг, — произнес Брюс в наступившей тишине, словно пробуя имя на вкус. — Офицер для особых поручений при австрийском посланнике. Аристократ, ветеран войны, специалист по фортификации. И, как выяснилось, глава всех австрийскиз лазутчиков в нашей столице. Нити заговора тянутся в Вену, но его мозг сидит здесь, в Петербурге, пьет шампанское на балах и плетет свою паутину под защитой дипломатического статуса.

Вот значит как.

— Взять его, — вырвалось у меня. — Немедленно. Вытащить из посольства и допросить. Ушаков с Орловым развяжут язык любому барону.

Брюс медленно покачал головой.

— Нельзя, Петр Алексеич. Это не уральский казнокрад. Он — официальный представитель императора Священной Римской империи. Его арест — это casus belli, готовый повод к войне. Австрия только и ждет предлога, чтобы выставить нас варварами. Прямое действие обернется катастрофой, к которой мы не готовы.

Он был прав.

— Что же тогда? Смотреть, как он и дальше будет готовить покушения на наследника и резать моих людей?

— Нет. — Брюс подошел к окну, заложив руки за спину. — Мы его обезвредим. Но сделаем это так, что Вена сама будет умолять нас забрать его по-тихому, во избежание позора. Нам нужны неопровержимые доказательства его деятельности, которые мы сможем положить на стол их послу. Доказательства, что заставят их самим отречься от своего лазутчика.

Через пару дней Брюс, отхлебывая кофе, заявил:

— Мои люди пустили слух, ссылаясь на «купеческие слухи из Архангельска», о новом, невиданном «чуде-оружии», появившемся у русского государя, способном обращать в бегство целые армии без единого выстрела, вызывая у врага «моровую порчу» и панический ужас.

Брюс не раскрывал секрет «Благовония» — он творил его легенду, превращая реальное оружие в миф. Пусть их штабы ломают головы, как воевать с призраком.

На третьей неделе нашего столичного сидения состоялся военный совет, который я мысленно окрестил «союзом гадюки и ежа». В кабинете Брюса, за одним столом, сошлись два несовместимых мира: сам Яков Вилимович, как игрок в карты, и мой цербер Андрей Ушаков. Мне же отводилась роль верховного арбитра, которому предстояло