Олегархат им. тов. Сталина - Квинтус Номен

нам пояснял, что мы «оба не правы»: снег и сам растает, а «того» — это только по приговору суда можно применять. Впрочем, суть нам всем пятерым была ясна, а пятым в нашем дружном коллективе стал товарищ Струмилин, который весь процесс и просчитал, точно определив, когда его нужно начинать и когда (и чем) заканчивать.

И даже просчитал, сколько денег с книжек на предъявителя страна сможет со спокойной совестью зачислить в доходы бюджета, и суммы там внушали уважение. Но для подобного зачисления деклараций об имуществе было маловато, хотя и они являлись неотъемлемой частью плана. А вторую часть начали раскручивать чуть позже: в «Известиях», «Правде» и «Комсомольской правде» было опубликовано правительственное постановление о том, что граждане, вышедшие на пенсию начиная с первого января шестьдесят первого года, могут «в установленном порядке» получить досрочные выплаты по облигациям: все облигации сорок седьмого года пенсионерам можно было сдать в сберкассы «по номиналу» при условии, что стоимость выплаты одному пенсионеру не превышает его пятимесячной зарплаты в последний год работы или (если у пенсионера сохранились документы, подтверждающие, что он подписывался не на сумму месячной зарплаты в год), на всю сумму, которую тот потратил на выкуп этих облигаций. Для колхозников были сделаны существенные послабления: там же зарплаты были копеечными, а облигаций они приобретали довольно много, так что если эти колхозники приносили справку, что они минимум пять лет отработали в колхозе до сорок седьмого включительно (или воевали), то у них погашались облигации на «средний размер заработной платы рабочих промышленных предприятий», а за каждую военную награду — еще до пяти тысяч рублей.

Вообще-то в Минфине, узнав о «моей» инициативе, буквально встали на дыбы с воплями, что «бюджет не выдержит», но я (поскольку именно мне это было поручено) вопли проигнорировала. А смысл операции заключался не в том, чтобы пенсионеров порадовать (хотя и это было важно): деньги им выдавались не наличными, а зачислялись на «карточные» счета. Которые тоже можно было обналичить почти сразу, но Станислав Густавович и тут в своих расчетах не ошибся: до праздников из начисленных за облигации сумм было выведено в наличку меньше пяти процентов. И это — с учетом средств, потраченных в магазинах на закупку продуктов и прочих предметов первой необходимости: все же не одни сберкассы были компами обеспечены, и в магазины уже поставили чуть меньше миллиона терминалов по приему карточных платежей, так что поначалу даже странно вышло: на этот миллион терминалов карт за неделю успели выдать людям заметно меньше миллиона. Впрочем, это было лишь началом, так что из-за этого никто переживать не стал.

Переживать пришлось Пантелеймону Кондратьевичу (и Павлу Анатольевичу): выяснилось, что в ЦК сотрудники отдела, курирующего «советскую культуру» все как один — буквально голодранцы. То есть если в их декларации вчитаться, так выходило — но, поскольку у КГБ были несколько иные сведения, специально подготовленные товарищи «произвели сверку наличия» задекларированных богатств и обнаружили очень много того, что в декларации не попало. Впрочем, это вообще во всей «советской культуре» было, как «внезапно выяснилось», практически нормой — и в стране уже к концу ноября возникла острая нехватка директоров домов культуры и руководителей прочих культурных учреждений и коллективов. А уж что творилось в музеях, и вспомнить было страшно! То есть будет вспомнить страшно, а пока люди Павла Анатольевича работали чуть ли не круглосуточно, задерживая, описывая, вывозя в специальные хранилища…

Лена, которая теперь занималась в том числе и моей охраной, а потому большую часть времени со мной и проводившая, по поводу некоторых аспектов расчистки «авгиевых конюшен» в учреждениях культуры, как-то поделилась со мной:

— Все же хорошо, что в Ленинград мы послали столько народу: там эти так называемые «коллекционеры» почти сразу стали просто уничтожать свои коллекции…

— И много успели уничтожить?

— Немного, но все равно обидно. А этих сволочей, наворовавших все эти произведения, особенно тех, кто в войну их наворовал, я бы…

— Лен, ты всего лишь слабая женщина, в смысле, у тебя нервы слабоваты.

— Я слабая⁈

— Конечно. Ты же предлагаешь, чтобы вся эта мразь обделалась легким испугом.

— Что они «легким испугом»?

— Именно то, причем они даже этого не почувствуют. А надо спокойно и хладнокровно, в полном соответствии с законодательством… практика показывает, что из тюрем строго режима на волю уже никто не выходит, им здоровье не позволяет. А вот они, точно зная, что ничего, кроме своей камеры, они в жизни никогда не увидят… затраты на такое удовольствие все же невелики, а моральное удовлетворение значительное.

— За рубежом тебя уже как только не обзывают в прессе!

— Брань на вороту не виснет, а от прочего ты меня защитишь.

— Да ты сама кого хочешь защитишь! Но ты права, лишняя защита уж точно лишней для тебя не будет…

Ну да, лишняя защита в подобной ситуации — явно не лишняя. Мне тихонько поменяли положенную по статуса «Чайку» — на такую же, но с кузовом из двенадцатимиллиметровой титановой брони и пуленепробиваемыми стеклами. Поменяли после того, как в одну «Чайку» (не в мою) выстрелили из винтовки. Стрелка, конечно, задержали, и выписали ему «высшую меру социальной защиты» — о чем даже в прессе сообщили в надежде на то, что желающих стрелять будет много меньше. Но все же решили, что стоит перестраховаться — и в Нижнем Новгороде потихоньку (то есть без особого шума, но довольно шустро) в уже изготовленные машины стали вставлять бронекапсулы.

Законодательство вообще прилично ужесточилось: умышленное убийство автоматом обеспечивало «вышку», еще ряд преступлений тоже теперь в эту же категорию попал. За хищения и взятки свыше ста тысяч рублей полагалось теперь посидеть и подумать над своим поведением уже двадцать пять лет, заметно более суровыми стали наказания за махинации в розничной торговле, совершение преступлений в пьяном виде автоматически удваивало срок. Ужесточение коснулось и «исправительной системы»: никаких условно-досрочных, за попытку побега срок тоже просто удваивался. За любые преступления сроки просто суммировались, причем за некоторые преступления — «с повышающим коэффициентом». Но самые суровые, по мнению Николая Семеновича, изменения я продавила для сидящих женщин: в случае беременности их не освобождали, а переводили в специальные учреждения, где они рожали, затем выкармливали младенца (максимум до девяти месяцев), после чего ребенок у них изымался и они отправлялись «досиживать» — причем три месяца беременности и все время выкармливания в срок отсидки не зачитывался, а за сам «факт» автоматом добавлялось еще полгода. И отказ