Олег Гончаров - Княжич

Особенно двое разошлись. Чуть но в драку друг на друга лезут.

Один маленький. Подол его рубахи по земле волочится. Сам всклоченный, будто волосы с бородой ему век не чесали. Ладони большие, крепкие. К сошникам привычные. Огнищанин, по всему видать.

Другой худой. Длинный, что твоя слега. В переднике, глиной измазанном. Волосы ремешком подвязаны, чтоб при деле не застили. Пальцы на руках тонкие. Длинные. К тонкой работе приучены. Горшечник. Здесь и круг его гончарный стоит. На круге корчажка недоделанная. Рядом горшки на земле расставлены. Да вот незадача — позабыл про них. Не до мена ему, не до торжища. С места вскочил, руками размахивает.

— Я, — кричит, — уж и горшок для волчары приготовил! Здоровущий! Посадим в него Ингваря, провезем по всей земле Древлянской. Пусть каждый в тот горшок плюет да сморкается. До тех пор возить станем, пока каган не захлебнется.

— Это легко ему будет! — маленький ему возражает. — Я другое дело предлагаю. На чепь надо Ингваря посадить. И Асмуду-воеводу тоже. Только так, чтоб они друг до дружки не доставали. Кагана откармливать, точно порося на убой. А Асмуду голодом морить. И так месяца четыре. А как каган отожрется, Асмуду с чепи спустить. Пусть он Ингваря живьем сожрет. Он до крови дюже охочий, вот и напьется досыти…

«Натерпелись люди от ласки киевской», — подумалось мне.

— Так ведь с горшком-то обидней! — кричит горшечник.

— Зато чепь надежней! — не уступает ему огнищанин.

Стоят, препираются. А погост вокруг шумит.

— Так что ж я, зря столько глины извел?

— Так ведь глина — тьфу. — Огнищанин корчагу схватил. — Тукни ее, она и рассыплется.

— Моя глина? — возмутился горшечник.

— Твоя, — кивнул коротышка. — Смотри, — и корчагу об землю хлоп.

И верно, рассыпался труд горшечника на мелкие черепки.

— Ты чего делаешь, гнида?! — взвыл горшечник. Подлетел к огнищанину и хлоп его по лбу. Тот кубарем полетел. Но лоб ничего, выдержал.

— Так ты драться? — вскочил он на ноги и горшечника всклоченной головой в живот боднул.

Вот и до свары дошли. Схватились длинный с коротким. Яростный у них бой вышел, да не долгий. Растащили.

— Ой, держите меня семеро! — маленький вырывается. — Я сейчас этого жердяя на лоскуты пущу!

— А ну-ка хватит вам ерепениться! — голос зычный всех перекричал. — Ишь распетушились.

Смотрю, а это Микула сквозь народ пробирается.

— Не запрягли еще, а уже погоняете! Ты, что ли, Ингваря в полон взял? — навис он над коротышкой. — Или ты? — повернулся он к горшечнику. — Чего вы шкуру медведя неубитого делите?

— Так Ингварь разве ж медведь? Волчара он пообкусанный, — попытался вырваться огнищанин.

Понял, что не сможет. Сник вдруг. На землю сел и заплакал навзрыд.

А Микула его, словно маленького, по нечесаной голове погладил.

— Тише, Рутын, — говорит. — Успокойся. Вот поймаем Ингваря, тогда и решим, как за детей твоих и внуков расквитаться. А ты чего? — строго взглянул он на горшечника. — Или не знаешь, что у Рутына в Малине Ингварь с Асмудой всю семью живьем пожгли?

— Так я чего? — Горшечник вздохнул тяжело. — У меня у самого сын здесь голову положил. Он же в младшей дружине у княгини был. Асмуд его первым со Святища скинул. Будет тебе, Рутын, — подошел он к огнищанину, подсел рядом. — Ласки прошу. Прощения.

— И ты меня прости, — рукавом вытер слезы огнищанин.

— Вот и ладно, — сказал Микула. — И ты здесь, княжич? — увидел он меня.

— Здраве будь, Микула. — Я ему в пояс поклонился.

— Вырос ты, я смотрю. Возмужал. Рад с тобой повидаться.

— И я рад. А Любава-то где?

— Так она ж в Коростень пошла. Думала тебя встретить. Разминулись вы, что ли?

— Разминулись, видать, — ответил я. — Побегу я, Микула, — и обратно к городу рванул.

У ворот Гутор стоит.

— Здраве буде, стражник. Я смотрю, ты бессменный?

— А ты чего, княжич, туда-сюда носишься?

— Да вот, девку ищу.

— Что, тебе в городе девок мало? — рассмеялся Гутор.

— То девка особая. Ты ее, случаем, не видал?

— Какая из себя?

— В сарафане алом. Лента в косе голубая, а кокошник у нее бисером расшит. Хорса лик на нем.

— Это чья ж такая будет?

— Нездешняя она. Микулы-огнищанина дочка. Ты Микулу-то знаешь?

— Как же не знать. — Стражник привычным жестом копье на плече поправил. — Микула — огнищанин крепкий. Всегда с почтением ко мне. И жена у него хорошая. Берисава-ведьма. Ты про их дочку спрашиваешь?

— Да. Любавой ее зовут.

— Видел я твою девку. В сарафане да в кокошнике. На Святище она пошла. К дубу.

— Что ж ты сразу не сказал? — разозлился я.

— Так ведь интересно было узнать, что за пригожая такая. Я ее сразу приметил. Что, зазноба твоя?

— Невеста, — ответил я и к дубу Священному поспешил.

На Святище не было никого. Я совсем растерялся. Подошел к дубу. Лбом к коре прижался:

— Даждьбоже пресветлый! Да куда ж она подевалась?

— Княжич, — услышал, и сердце враз, словно заячий хвост, затрепетало.

Гляжу, а Любава из-за дуба выходит.

Не сдержался я. Подскочил к ней. Обнял крепко. Прижал к груди. Точно боюсь, что она опять от меня скроется. Понял вдруг, что она маленькая. Худенькая, точно былиночка. Прильнула к груди моей. Доверилась. Такое в моей душе буйство началось. И… не знаю даже, как мои губы ее нашли.

А она на поцелуй мой ответила…

И я от счастья чуть в Навь не ушел…

Чую, как сердечко ее трепещет. А мое и вовсе сейчас из груди выпрыгнет…

И целую ее…

Целую…

В губы…

В глаза… В щеки…

И не верю, что такое может наяву быть… А потом она будто испугалась чего-то. Отстранилась. Вырываться из объятий моих стала.

— Ты чего, княжич, — шепчет, — сдурел, что ли?

— Да, — я ей в ответ говорю, — как есть сдурел. Не хочу отпускать тебя от себя. Так бы век целый с тобой стоял…

И снова поцеловал. Только понимаю, что она совсем не та, что мгновение назад была. Напряглась. Заледенела. Будто и не она вот только что ко мне льнула.

Отпустил ее сразу.

— Ты прости меня, Любавушка, — сказал. — Только нет мне жизни без тебя. Ни за Океян-Морем, ни в родной стороне. Ни на небе, ни на земле. Ни в Нави темной, ни в Яви светлой…

— Добрынюшка, — тихонько проговорила она, — вот и вырос ты, — а потом одним махом высказала: — Ты прости меня, глупую, только подождать нам надобно. Подождать. Не пришло еще наше время. Раны на душе моей не совсем затянулись. Сколько лет прошло, а они все еще кровью сочатся. Пойми. И прости…

— Что ты, Любавушка, я ж не дурень. Все понимаю…

— Вот и славно… — Она в глаза мне взглянула. А в глазах ее бездонных боль и тоска смертная.

— А теперь иди, — точно ножом мне по сердцу полоснула. — Мне здесь одной побыть надобно. С Покровителем поговорить. Да с собой в согласие прийти. Иди… — и отвернулась.

Ой как трудно мне было ее просьбу исполнить, как тяжело было оставить ее. Но что тут поделаешь? Пусто на душе стало. Как в леднике — холодно.

Поплелся я со Святища. А сам по дороге оглядывался. Может, остановит? Может, позовет?

Не остановила.

И не позвала.

А я на половине пути встал. Повернулся и крикнул то ли ей, то ли себе;

— Хоть век ждать буду!

16 сентября 945 г.

Визжат поросятами несмазанные колеса. Шатает воз на дорожных ухабах» Растрясло меня. Кажется, еще немного, и кишки наружу полезут.

А вол, что воз тащит, знай, идет себе помаленечку. Ползет обоз по лесной дороге навстречу неведомому. И неизвестно, когда до места доберется.

Шесть повозок в обозе.

Две с рухлядью мягкой. С куньими да беличьими шкурками. С бобрами карими. С волчьим мехом. Из старых запасов велел отец рухлядь доставать. Всю подклеть вытряхнули. Сверху шкурки новые, а внизу паршой побитые.

Два воза с житом. По дворам собирали. От каждого дома по горсточке. Не пожалели огнищане на благое дело. Кто и по три горсти сыпанул.

Еще повозка с медом. Это ятвиги постарались. Мед прошлым летом Велемудр прислал. Хороший мед. Жалко его. Да, может, еще обратно в Коростень вернется.

И последний воз с брагою. Восемь бочек. Одна к одной. На воз этот вся надёжа наша…

Мы ждали встречи, но все равно они появились внезапно. Обоз наткнулся на поваленное поперек дороги дерево и остановился. И тут же из бора высыпало с десяток вооруженных до зубов варягов.

Окружили нас со всех сторон. Десять воинов против шести возничих. Меня они в счет не приняли. Подумаешь, какой-то мальчишка расселся на верхушке горы из звериных шкур.

— Здраве буде, люди добрые! — замахал искалеченной рукой Куденя с первой повозки. — Вы чьи будете?

— Заткнись! — прикрикнул на него здоровенный варяг.

Он сграбастал бывшего лучника за шиворот. Стащил его на землю. Приставил к горлу кинжал. Сказал презрительно:

— Слушай, калека. Отвечай коротко, и останешься жить. Что вы за люди? Куда путь держите? Кто у вас главный?