Человек за бортом - София Цой

Под его размышления я отодвинул пустую суповую тарелку и воздал должное бифштексу с цветной капустой. Вал же, оставив еду, продолжал:

– Наверное, Освальд прав. Вряд ли Левандовский мстит мне за убийство отца. Он уже отомстил – если это был он. Если он до сих пор на этом помешан, то он просто душевнобольной.

– Он и есть душевнобольной, – пробормотал я.

Вал покачал головой:

– Несомненно, ты прав, но я к тому, что надвигается что-то более масштабное и страшное, понимаешь? Ты, Герман, Элиот, я… – стал он загибать пальцы. – Все – дети Капитанов, чьи отцы и деды приводили в действие ужасные приказы в отношении отцов и дедов Пауков. Я думаю, у них есть система, какой-то план. Проект по возмездию за то, что делали наши предки.

– Думаешь?

– Да. Вспомни: кто сейчас руководит Пауками? Им всем по сорок пять – пятьдесят пять лет. Это их родителей наши деды отправляли на верную смерть, оставляли без любящих отцов и родительской заботы. Они выросли беззащитными и озлобленными. Их силу питает отчаяние. Оно и сподвигает их на то, что они делают сейчас… Нам нужно быть начеку. Кстати, откуда ты знаешь Левандовского? Мне кажется, ты мне ни разу о нем не говорил.

Я смотрел на остывший суп в тарелке Вала, на его пустой взгляд, покрасневшие от волнения щеки и жалел, что поднял эту тему за столом. Учитывая то, как лихо разум Вала пускался во всевозможные теории о связи людей или событий между собой, надо было ожидать, что он сейчас сорвется к письменному столу и начнет чертить схемы. Благо, что все ограничилось рассуждениями вслух.

– Вал.

– А? – взглянул он на меня.

– Давай обедать.

Он молча взялся за ложку, но я видел, как его глаза то и дело вспыхивают какими-то идеями. Прежде чем уйти в комнату, он вновь спросил меня, откуда я знаю Левандовского. Вопрос на мгновение оглушил меня. Мгновение это будто длилось вечно, и тело немело, точно я тонул. Из меня вышло еле живое: «Прости, я не могу тебе сказать. Та ситуация меня очень…»

Валентин не дал мне закончить. Похлопал по плечу со словами: «Ты не обязан мне рассказывать» – и ушел в свою комнату писать.

Хотя с Валентина сняли все обвинения, Оллред и Великая Ложа настоятельно рекомендовали ему залечь на дно и следующие пару месяцев покидать квартиру лишь в исключительном случае. В таком режиме Вал смог прожить три дня.

За эти три дня он перемыл полы, протер хрусталь на канделябрах, почистил мебель, перебрал шкаф, ящики, стол. На подоконнике большого окна в зале появились растения в горшочках. Затем Вал попросил поваренную книгу, список продуктов. В промежутках между этой лихорадочной деятельностью он читал, писал, спал, а иногда стоял посреди комнаты, тяжело вздыхая. На третий день я пришел к нему после закрытия бутика и застал его лежащим на полу между журнальным столом и диваном: руки безвольно лежали вдоль тела, а опустошенный безнадежный взгляд был устремлен в потолок.

– Господи, ты меня пугаешь. Что произошло?

– Я так больше не могу, – глухо проговорил Вал.

– Что стряслось?

– Я хочу гулять с вами по городу. Хочу брать интервью. Писать репортажи с места событий. Хочу в салон. В библиотеку.

– Ух, сколько прыти – а раньше тебе было тяжело из дома выйти. Всего-то надо было тебя тут закрыть. Но нет. Не положено, – с усмешкой повторил я слова жандарма за дверью.

– Келси, это отвратительно, я умираю со скуки. Будь у меня хоть дом, как Шамбор у Элиота, но тут же просто можно сойти с ума. Здесь совершенно нечего делать. Я уже прочитал три романа, а перечитал – шесть. И писал. И стирал. И штопал. Даже ножки у кровати подкрутил.

– Тебе нужно какое-то развлечение?

– Мне нужно писать для L’Aurore! Почему я не могу писать из дома? Почему они не могут принести мне тему и унести готовый материал?

Он перевел взгляд с потолка на меня и рывком поднялся. Чуть не рухнул от головокружения, но я ловко успел поймать его за локоть.

– Я поговорю с главным редактором. А еще я хотел предупредить тебя о госте.

Глаза Вала блеснули.

– Что за гость?

– Твой двоюродный дядя. Советник Валери де Талейран. Он придет сюда завтра вместе со мной. Сейчас он оценивает правомерность действий жандармов. Не знаю, кажется, хочет извиниться перед тобой или что-то в этом роде.

Валентин поднял брови.

– Извиниться? Запоздал он с извинениями.

– Примешь его?

– Нет. Пусть отправляется туда, откуда вдруг вылез спустя двадцать лет.

– Вал.

– Так ему и передай.

– Вал, этот человек, возможно, посадит всех тех, кто решил, что может так поступать с тобой. Давай ты примешь этого человека, любезно примешь, а я сделаю так, чтобы ты мог каждый день писать что-то для любимой газеты? Ну, или придумаю что-то еще веселое. – Я с улыбкой протянул ему руку. – Идет?

Валентин на секунду уставился на меня, потом закатил глаза и ответил на рукопожатие, что-то бурча под нос.

– Не слышу? – Я приставил ладонь к уху.

– Идет! – буркнул Валентин чуть громче. – Боже.

С де Талейраном мы встретились в моем бутике и только после этого двинулись к Валентину. Хотя он был осведомлен об освобождении Вала, предложение поехать на квартиру так его удивило, что я даже на секунду задумался: а точно ли он ведет это дело? Оказалось, он полагал, что ехать придется в дом в Версале.

Де Талейран не выглядел злым и алчным человеком: статный, стройный, с короткой стрижкой и закрученными усами, он был одет в обычный государственный мундир, скромно украшенный парочкой медалей. В разговоре держался деловито, тихо, иногда смеялся и даже шутил. В квартире сразу отметил чистоту и аккуратность, хоть и сказал, что «с таким духовным наследием, как у Валентина, жить в такой каморке просто непростительно».

Валентин его встретил сдержанно. Даже слишком. Сам он вопросов не задавал, отвечал односложно, предложил гостю только чай. Талейран не раз спрашивал его, всё ли в порядке, на что Вал просто кивал. Должно быть, где-то внутри себя гость отмечал такое поведение как неуважительное, но внешне этого, конечно, не показывал.

Де Талейрана, как, должно быть, и любого статусного обеспеченного человека, озадачивал тот факт, что Валентин нигде и никогда не упоминает свое родство с графами и герцогами по отцовской линии, с императорским двором – по материнской. Именно поэтому он и пришел сначала ко мне с этим вопросом. Но я-то знал, что Валентин, так рано оказавшийся один против всего мира, попросту не хотел этим родством осложнять себе жизнь.

Помнится, Софи, описывая в статье эту часть его биографии, недоуменно воскликнула: «Да наоборот ведь, они бы ему помогли, вытащили бы, с кем-то договорились!» Она рассуждала так, потому что сама никогда не притрагивалась к этой роскоши. Не представляла, как завидовали бесконечным замкам, салонам и квартирам родителей Вала их родственники во Франции и в России. Не видела, с какими жадными глазами они ожидали обнародования завещания, как ликовали, когда им отходил солидный куш. Не знала, что первые годы после смерти родителей Валентин скитался из семьи в семью, пока благодаря хлопотам деда Найджела не получил дом под Версалем: только тогда он вдруг приобрел в лице теть и дядь «любящих опекунов». Благо еще ребенком Вал научился распознавать запах гнили под приторным ароматом лести.

«Я не хочу играть в это лицемерие, не хочу разбираться, кому я нужен по-настоящему, искренне, а кому – для достижения тех или иных алчных целей. Я просто хочу, чтобы все меня забыли, как забыли тогда. Пусть думают, что я давно за бортом, на дне, мертв. Лишь бы не совались ко мне», – повторял Валентин еще совсем юным. В университете, в редакциях его первое время спрашивали, не сын ли он депутата Гранта или министра Сирина, но он сухо отвечал: «Однофамилец». На международных форумах Лиги Компаса не садился ни за стол Грантов, ни за более обширный стол Сиринов, а сидел со мной или с Освальдом как гость. Чрезмерная роскошь, которая сопровождала его фамилии, только усложняла ему и без того нелегкую жизнь.

Единственный вопрос, который Валентин задал сам, вызвал